— Рота! За мной!

Он сделал несколько шагов, краем глаза замечая, что бойцы начали подниматься. Медведев встал, сжимая винтовку в правой руке и уже собрался крикнуть своим людям следовать за ним, когда помимо воли его взгляд оказался прикован к подавленному, казалось бы, ДЗОТу. То ли шевеление, то ли отблеск в амбразуре, но старшина, повинуясь какому-то чутью, не своим голосом заорал:

— Ложись!

Оживший пулемет ударил длинными очередями, выкашивая тех, кто не успел залечь. Холмов в ужасе обернулся и увидел, как, сбитые пулями, падают красноармейцы его взвода. Страшное чувство вины обрушилось на Валентина Васильевича. Этих людей убил он, это он не смог попасть гранатой в амбразуру, не подобрался ближе, чтобы бросать наверняка. Холмов встал во весь рост.

— Да что он делает! — в бешенстве крикнул Волков, глядя, как историк даже без винтовки идет к ДЗОТу.

— Ложись, доцент! — крикнули из цепи.

Пуля ударила Холмова в плечо, выплеснув кровью, и он побежал. Пятнадцать метров… Десять… Пули выбивали фонтаны земли, но он, словно заговоренный, бежал вперед. Еще пять метров… Вот он, ДЗОТ. На глазах у онемевших красноармейцев, на глазах у комбата, на глазах у поля, леса, России, красноармеец Валентин Васильевич Холмов упал на амбразуру, закрывая собой роту.

Волкову показалось, что над полем вдруг установилась оглушительная тишина, выстрелы, разрывы, крики где-то справа — он перестал это слышать. Глаза людей были прикованы к залитой кровью, изорванной фигуре, лежащей на ДЗОТе, казалось, что Холмов вцепился в землю, чтобы его нельзя было сдвинуть с амбразуры.

— ВАЛЬКА!!! — Дикий крик разбил оцепенение.

Красноармеец Шумов, рабочий тридцати лет от роду, встал, сжимая в руке винтовку. Волков почувствовал это — ярость, стыд, гордость и еще какое-то чувство, от которого на глаза выступали слезы и в горле стоял комок. Эта бешеная смесь словно подбросила людей, вздернула их на ноги, заставляя забыть о страхе смерти.

— Ррооотааа! — Лейтенант услышал звериный рык и с ужасом и восторгом понял, что это кричит он сам. — За Родину!

Они бросились вперед.

— За Сталина!

Траншеи взорвались выстрелами, но теперь это уже не имело никакого значения.

— За Холмова!

Волна людей с ревом ворвалась в окопы. В узких извилистых траншеях начался страшный, беспощадный бой, где одна сторона отчаянно оборонялась, борясь за свою жизнь, а другая шла вперед, огнем, штыком и прикладом уничтожая все на своем пути. Красноармейцы словно забыли, что их тоже можно убить, и бросались вперед, на штыки и пули, убивая немцев одного за другим. Старший лейтенант Петров, лихорадочно менявший диск в пулемете, вдруг обнаружил, что ему больше не в кого стрелять — немцев, что ползли к танку с минами, перекололи штыками. В считаные минуты все было кончено, из гитлеровцев спаслись лишь те, кто бежал из окопов в самом начале боя. Люди тяжело дышали, возбуждение схлынуло, и на его место пришла одуряющая усталость. Красноармейцы сидели, прислонившись к стенкам окопов, прямо среди трупов. Волков прошел вдоль траншеи, ободряя людей, заставляя встать, собрать трофейное оружие. Берестов уже поднял свой взвод и начал обустраиваться в немецких окопах, выбросив из них трупы гитлеровцев. Лейтенант подошел к ДЗОТу, возле которого стояли бойцы медведевского взвода. Старшина и Шумов осторожно подняли изорванное тело Холмова и положили на плащ-палатку. Волков почувствовал, что кто-то подошел сзади, и обернулся. Рядом стоял командир танкистов и молча смотрел, как красноармейцы поднимают тело.

— Ну, хватит толпиться, — хрипло сказал лейтенант, обращаясь к бойцам. — Одна мина — и на вас на всех похоронки писать. Быстро в окопы, они сейчас могут в контратаку пойти.

Повинуясь приказу, красноармейцы заняли траншею, Медведев приказал собрать трофейное оружие. Шумов остался сидеть рядом с телом Холмова. Комроты повернулся к старшему лейтенанту:

— А у вас как, товарищ Петров?

Танкист все так же молча вытащил из-за пазухи кисет и принялся сворачивать козью ногу. Закурив, он посмотрел в сторону своей машины, от которой доносились удары по металлу, мат и крики.

— Сейчас вместе с вашими ребятами гусеницу срастим, и можно дальше воевать, — он выпустил струю дыма. — Я должен извиниться перед вами. Там, на КП у Асланишвили, я был неоправданно резок.

Он повернулся и, шаркая, пошел к своему танку. Волков посмотрел ему вслед и повернулся к Шумову:

— Шумов, идите ко взводу. Валентина мы вечером похороним.

— Он книгу хотел написать, — невпопад ответил красноармеец. — Он мне говорил…

— Идите ко взводу, — мягко повторил лейтенант. — Скоро может быть еще одна атака.

Комдив поднял бинокль к глазам и снова посмотрел в сторону железной дороги. До нее оставалось каких-то полтора километра, но полковник уже знал, что дивизии не суждено их пройти. Двадцать минут назад над полем боя появился немецкий самолет непривычной, двухфюзеляжной конструкции. По тому, как медленно он кружил над позициями дивизии, Тихомиров сделал вывод, что это разведчик и артиллерийский корректировщик. А значит, немецкого контрнаступления можно было ждать с минуты на минуту. Зенитчики отогнали самолет, но это уже ни на что не влияло. Он повернулся к начштаба:

— Вы выполнили то, что я вам приказал, товарищ майор?

— Так точно, — ответил Алексеев. — Люди из тыловых подразделений направлены в стрелковые батальоны.

— Невелико усиление — сапожники, ездовые да писари, — пробормотал комдив, — но больше у нас ничего нет. Ладно, Семен Александрович, идите в штаб, похоже, они начнут с минуты на минуту. Пашины головорезы донесли, что слышен шум моторов. Полагаю, это танки.

Майор козырнул и пошел к наспех построенному блиндажу, в котором размещался новый командный пункт. Комдив снова поднял бинокль, словно надеясь увидеть немецкие машины.

— Когда в 20-е мы жили в коммуналке, нашим соседом был пожилой счетовод, бывший учитель гимназии, — сказал он вдруг, не оборачиваясь, — у него была крохотная комнатенка, одну половину занимала кровать, а другую — полки с книгами. Сотни книг. Он давал их мне почитать.

Комиссар не очень понимал, с чего это комдива вдруг потянуло на воспоминания, но инстинктивно почувствовал, что наступил тот момент искренности, когда человек раскрывает свою душу.

— У него было много книг по войне восемьсот двенадцатого года. С Наполеоном, — уточнил полковник на случай, если комиссар не знает, с кем воевали в тысяча восемьсот двенадцатом году. — Мне запомнилась одна легенда о генерале Кульневе…

Васильев находился в затруднении. С одной стороны, все эти рассказы о старорежимных гимназиях и царских генералах, мягко говоря, попахивали. С другой стороны, комиссар не мог не ценить откровенности комдива.

— Кульнев был хорошим командиром, — продолжал Тихомиров. — Храбрым, умелым, дерзким. Кроме того, он любил и понимал солдат, одевался в простой мундир. В последнем сражении ему ядром оторвало ноги, и тогда он сорвал с шеи генеральский орден и бросил солдатам со словами…

Полковник замолчал, словно вспоминая, и медленно проговорил:

— «Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого солдата и не тщеславится убиением русского генерала».

Комиссар молчал, понимая, что раз Тихомиров затвердил фразу наизусть, она много для него значит. Комдив повернулся и посмотрел в глаза комиссару:

— Надеюсь, Валерий, что, если меня убьют, вы сделаете для меня то же самое и не дадите им тщеславиться.

Комиссар молча кивнул. Полковник глубоко вздохнул и уже обычным голосом спросил:

— Это правда, что у Асланишвили кто-то закрыл собой амбразуру?

— Да, — кивнул комиссар, — красноармеец Холмов, из пополнения. Я уже сообщил об этом в штаб корпуса. Естественно, он погиб.

— Хорошо. Красной Звездой я сам имею право награждать — представим посмертно, в корпусе еще когда решат. — Он вдруг усмехнулся и зло сказал: — А вот хрен им, а не Россия, даже если по нас пройдут. Верно, Валера?