Берестов ожидал, что к его рассказу отнесутся иначе, и слова комиссара здорово его задели.

— Я всего лишь хотел успокоить вас, товарищ батальонный комиссар, — сухо начал старший сержант, — хоть я и не испытываю добрых чувств к Советской власти, но никаких иллюзий по поводу немцев у меня нет. Я до конца исполню свой долг перед своей Родиной…

Гольдберг начал собирать автомат.

— Я польщен, — заметил комиссар, ставя на место затвор. — Целый бывший поручик пришел ко мне и рассказал, что он ненавидит фашистов…

— Майор, — сухо поправил его старший сержант.

— Извиняюсь. — Политрук встряхнул магазин и вогнал его в горловину: — В общем, считаю, что мы квиты, товарищ господин майор. Сегодня утром я вам изливал душу, теперь вы мне. — Он повернулся к Берестову: — Послушайте, мне ваше происхождение сейчас неважно. Раз вы не сидите, раз вы в армии, значит, Советской власти не враг. Остальное меня не волнует.

Берестов обескураженно пожал плечами и начал подниматься, когда Гольдберг придержал его за рукав.

— Э-э-э… — Комиссар смотрел куда-то в сторону: — А где воевали?

— В Добровольческой, — удивленно ответил старший сержант.

— А-а-а, — с некоторым облегчением протянул политрук, — значит, не встречались. Я сперва против Верховного правителя, потом Украина, потом Польша. Нет, не встречались.

— Не встречались, — подтвердил бывший майор. — Разрешите идти?

— Разрешаю.

Шагая к своему взводу, Берестов вдруг улыбнулся. Смешно сказать, но комиссар начинал ему нравиться.

Отдых был короток, и через тридцать минут лейтенант железной рукой поднял кряхтящих и ругающихся людей. До вечера он планировал пройти еще минимум двадцать пять километров. Рота двигалась медленно, но о том, чтобы оставить раненых, Волков больше не думал. Теперь он даже ощущал особенную гордость за то, что его отряд выходит из окружения не только в порядке и с оружием, но и выносит тех, кто не в состоянии идти сам. Впереди, метрах в трехстах, всегда находился Берестов со своими бойцами Бывший белогвардеец не просто шел дозором, но и намечал путь всей роте, привычно отыскивая места, где красноармейцам не нужно будет продираться сквозь заросли или терять сапоги в топких низинах. Время от времени его люди возвращались к Волкову, показывали дорогу и снова уходили вперед. Медведев, в молодости сам немало ходивший по лесам, только восхищенно качал головой. Они прошли еще десять километров, и лейтенант скомандовал очередной привал Люди попадали где стояли, даже часовые, которых выставил Медведев, проваливались в сон, стоило отойти в сторону. Начинали сказываться недосып и отсутствие полноценной пищи, дневной рацион комроты определил в пять сухарей на человека, хлеб, предварительно размоченный водой до кашицы, давали раненым. И Волков, и Гольдберг понимали, что на такой еде люди, которым нужно было не просто идти вперед с оружием и боеприпасами, но и, сменяясь, тащить пять носилок, долго не протянут, особенно если гнать их вперед без отдыха. Выделяя под отдых час драгоценного времени, ротный решил, что шестьдесят минут сна послужат хоть какой-то прибавкой к рациону. По несытому детству он помнил: сон хлебу лучшая замена. До ближайшей деревни было шесть километров, до дороги — четыре, и лейтенант полагал, что немцам, которые сейчас рвутся вперед, не до прочесывания тыловых лесов. В противном случае рота, как один человек, сваленная сном, будет для них легкой добычей. Спали все, даже железный комиссар, даже Берестов, который, казалось, вообще может обходиться без сна, воды и пищи. Спали часовые, у носилок сидя уснули Ирина и Ольга, Кошелев, всю дорогу мучившийся головными боями, забылся беспокойной дремотой. Волков уселся под сосной с твердым намерением бодрствовать в одиночку за всю роту и тут же провалился в глухой сон.

Он проснулся с неясным ощущением опасности и, спросонья еще не разобравшись, что происходит вокруг, схватил трофейный карабин и вогнал патрон в патронник Лейтенант быстро осмотрелся. На первый взгляд все было спокойно, люди спали, врага не было и в помине, но страшное ощущение беды не оставляло командира, что-то было не так. Он уже полностью проснулся и снова обвел взглядом лагерь. Метрах в двадцати от него, под деревьями, стояло шесть бойцов. Он не мог узнать их со спины, но гигант посередине мог быть только Шумовым. Что-то было в их позах, что-то такое, от чего Волков почувствовал холод в груди. А еще на земле кто-то лежал. Он подбежал к красноармейцам и, оттолкнув двоих, посмотрел вниз.

— Что… Что это? — внезапно севшим голосом спросил лейтенант. — Кто это сделал?

Шумов медленно вытирал пилоткой немецкий штык. Наконец, сунув кинжал в чехол на поясе, он бросил головной убор на лежащее у его ног тело и повернулся к командиру. Лицо рабочего было страшным.

— Согласно приказу двести семьдесят, — прохрипел он. Затем Шумов, шатаясь, отошел на несколько шагов, оперся о дерево и выблевал. Во время рукопашной гигант, действуя винтовкой, как дубиной, разнес череп гитлеровцу. Сломав при этом оружие, он подобрал немецкий карабин и окованным затыльником убил второго. Ни тогда, ни позже, когда стирал с приклада трофейного «маузера» кровь и мозги, бывший рабочий не выказал слабости. Лейтенант опустился на колено и перевернул труп на спину. Он знал убитого — средний боец, не плохой и не хороший. Кажется, бывший слесарь, хотя сейчас это уже неважно. Человека убили одним страшным ударом в сердце, лезвие пробило тело насквозь, трава под телом уже покраснела.

— В чем дело? — тихо и страшно спросил Волков, перехватывая карабин и отступая на шаг, чтобы держать под прицелом всех пятерых. — Что здесь произошло?

Красноармейцы, казалось, даже не заметили движения своего командира. Они смотрели на труп, и на лицах их была непонятная брезгливость, словно перед ними лежал не мертвый человек, а какая-то мерзкая дохлая тварь. Молчание нарушил Копылов. Водитель говорил спокойно, словно и не стал только что свидетелем убийства.

— Он из нашего отделения… Был. Разбудил нас, говорит: все равно конец. Немец ломит, даже если до фронта дойдем — опять то же, не здесь, так там угробят. Комиссар, мол, говорил, потому что ему так положено, да и порода их еврейская такая. — Копылов сплюнул, как будто от этого пересказа во рту собралась грязь. — А если немцам лейтенанта и жида привести, послабление выйдет, а то и награда. Сейчас, мол, порядок меняется, надо успеть устроиться.

Один из бойцов кивнул, подтверждая слова водителя.

— Мы эту гниду скрутить хотели, так он за винтовку схватился. Тут бугайчик наш нож достал, быстро так, да и зарезал, не говоря худого слова. — Бывший шофер криво усмехнулся: — Никто и дернуться не успел. Известно, молодой, горячий… Я бы эту сволочь не так, я бы его вон на той осине, как Иуду, повесил, чтоб ногами в воздухе подрыгал, чтоб…

Копылов махнул рукой.

— Вам следовало обезоружить его и разбудить меня, — хрипло сказал Волков. — Вы не имели права…

— Известно, не имели, — вздохнул Копылов. — Да уж вышло как вышло.

Лейтенант со вздохом поставил карабин на предохранитель.

— Вот не было печали… — Он тоскливо выругался.

— Что здесь происходит? — Резкий голос заставил всех вздрогнуть.

Они не заметили, как подошел Гольдберг, а комиссар стоял и молча смотрел то на труп, то на красноармейцев, то на лейтенанта, то снова вниз.

— Самосуд, — ответил наконец комроты.

Он коротко рассказал о том, что здесь произошло. Во время рассказа к ним присоединился Медведев, оказалось, его разбудили голоса, он поднял Берестова, а за ним всю роту, после чего пошел посмотреть, что это там обсуждают командир и комиссар. Он слушал молча, только перекатывались на широком лице желваки.

— Это ЧП, — закончил лейтенант.

Старшина посмотрел через плечо, затем угрюмо кивнул.

— Люди уже построились, многие, хоть часть, но слышали. Товарищ лейтенант, надо им что-то объяснить, — сказал он негромко, — донести, так сказать, до масс, правильный взгляд на события, а то слухи пойдут. Его, конечно, никто не любил особо, но если уж казнили, то нужно сказать за что.