Они отбили атаку, победили вместе, и теперь его совесть требовала принести извинения за несправедливые речи, что были сказаны пять минут назад. В этом нет ничего постыдного, слова нашлись сами собой. Услышав, что Зверев обращается к нему, казах улыбнулся, готовясь просить прощения, достойно, как воин у воина.

— Меняем позицию, — приказал Максим и полез из окопа.

— Есть! — ответил казах, наклоняясь за мешком с дисками.

Свет померк, и Талгат Ахметханов провалился в бездонную черноту.

— Ты куда сейчас, командир? — спросил Зинченко в спину старшины.

— Пройду по окопам, — ответил, оглянувшись, Медведев.

— До Зверева?

— До него, — сказал комвзвода, поправляя автомат на шее.

— Без него нам бы кранты были, — заметил Зинченко.

Старшина кивнул и полез в ход сообщения, когда на западе ударило. Он едва успел скатиться обратно — немецкая батарея дала десять залпов, обрушив на позиции второго взвода сорок снарядов. В этот раз гитлеровцы били наверняка, перепахивая окопы, ровняя их с землей, убивая и калеча бойцов. Один из снарядов взорвался над окопом санитарного пункта, и сержант Пашина, заваленная землей по грудь, оглохшая, кашляющая от едкого дыма, сперва вырвалась из страшного плена сама, а потом, плача от боли и страха, руками выкапывала раненых.

Это был последний удар немцев — батальон Ковалева отбил атаку, боевая группа отходила, оставив перед советскими позициями сгоревший танк и бронеавтомобиль. Напоследок уцелевшая «сорокапятка», которую по приказу Волкова артиллеристы на руках протащили триста метров по раскисшей земле, всадила снаряд в башню одного из уползавших броневиков. Бой кончился, батальон начал считать потери.

Ахметханов с трудом открыл глаза и осмотрелся. Он сидел на дне окопа, присыпанный землей, рядом валялся разорванный мешок с круглыми магазинами ДП. Талгат осторожно пошевелился — кажется, руки и ноги были на месте. В голове звенело, он ничего не слышал, к горлу подкатывала тошнота. Собрав волю в кулак, Ахметханов поднялся, опираясь на стенку окопа, и попытался понять, что же с ним произошло. Перед глазами все плавало, снег вокруг пулеметного гнезда почти исчез, а срубленные деревья, что прикрывали их позицию справа, были изорваны и измочалены, словно по ним долго били тупым топором. Какая-то мысль пыталась пробиться сквозь боль и тошноту, и внезапно Талгат вспомнил… Задыхаясь, он вылез из окопа и хрипло позвал:

— Товарищ ефрейтор! Максим!

Ахметханов споткнулся обо что-то и едва не упал. Посмотрев вниз, Талгат несколько секунд пытался осознать увиденное, потом медленно опустился на колени… Снаряд оторвал ефрейтору Звереву обе ноги, левый бок пулеметчика был страшно сдавлен. Смерть пощадила его лицо, на котором застыло удивление, и Ахметханов понял, что Максим умер мгновенно. Ощущение страшной, непоправимой потери обрушилось на плечи казаха. Командир предложил ему свою дружбу, теперь это стало понятно. Пусть он не мог перечислить семь поколений своих предков — Максим был смелым и искренним человеком, дружбой с которым не погнушались бы ни отец, ни дед Талгата. Ослепленный гордостью, Ахметханов принял искренность за наглость, а выдержку за трусость. Он даже отказался рассказать товарищу о своей семье, как будто такой рассказ мог чем-то оскорбить его предков. И исправить теперь ничего нельзя.

Талгат не помнил, сколько он сидел возле тела. Наконец, закрыв Звереву глаза, Ахметханов встал и осмотрелся. Голова по-прежнему слегка кружилась, но зрение восстановилось, и тошнота прошла. В окопе, наполовину засыпанный землей, лежал пулемет. Талгат вытащил его и тщательно осмотрел — оружие было исправно, вылезая, Максим не успел вытащить ДП. Накрыв убитого своей шинелью, казах спустился в окоп и принялся разгребать землю. Он откопал магазины и мешок с патронами, затем вскрыл цинк и принялся набивать диск.

— Понимаешь, Максим, казахи делятся на три больших рода — жуза…

Талгат оглох от взрыва, поэтому не слышал, как подошел комвзвода-2. Не обернувшись, он продолжал снаряжать магазины, рассказывая убитому о своей семье, и не увидел, как, прижавшись лбом к срубленной снарядом березе, плачет старшина Медведев, огромный и страшный.

Привалившись спиной к стенке стрелковой ячейки, Трифонов наслаждался тишиной. Стрельба прекратилась десять минут назад, немцы отошли, взвод отбил атаку, и в этом была его заслуга. Только сейчас Николай осознал: он действительно сжег танк, он захватил в плен немца, и бойцы, встретившие их в окопах, как-то странно, по-новому смотрели на молодого политрука. «Комиссара слушают, если видят его в деле». Да уж, его видел в деле целый взвод, он спалил танк на глазах у всех! «Мы спалили», — поправил себя Трифонов. Иван сидел рядом, счищая ветошью грязь с затвора своей трехлинейки. Политрук толкнул бойца локтем в бок:

— Шумов, ты что меня там у танка лапал-то?

— Чего? — преувеличенно громко переспросил Шумов.

Гигант оглох от близких разрывов, и для того, чтобы он услышал, что ему говорят, приходилось кричать.

— Зачем, говорю, ты меня у танка хватал?

Из соседних ячеек донеслось дружное ржание, и чей-то молодой голос крикнул:

— Это он вас, товарищ политрук, с испугу за жену принял!

— Контузия, известное дело, — хрипло добавили откуда-то слева. — Очухался — и полез к теплому, привычному.

— Га-га-га!

— Разговорчики! — рявкнул Трифонов и захохотал вместе со всеми.

Шумов не слышал разговора, широко улыбнувшись, он ткнул пальцем куда-то вниз, под руку Трифонову.

— Как в вас попали, я думал — мясо вырвало! — все так же громко сказал Иван. — Думал ранили вас!

— Попали? — переспросил Николай.

Он ощупал правый бок — из-под распоротого брезента клочьями лезла вата. Пули вспороли ватник и подкладка висела кусками, но до тела свинец не дошел, хотя ребра болели, словно по ним били палкой.

— Это вата, Ваня. — Трифонов снова засмеялся. — Вата, понимаешь? Вата!

Шумов улыбнулся в ответ и кивнул головой.

— Товарищ политрук!

Младший лейтенант Берестов подошел, как всегда, неслышно. Придерживая рукой СВТ, чтобы не скрести о земляные стенки, он опустился на колено в окопе, что соединял стрелковые ячейки, и протянул Трифонову фляжку:

— Пить хотите?

Николай понял, что действительно хочет пить. Открутив крышку, он уже поднес флягу к губам, но спохватился и передал воду Шумову.

— Разрешите доложить? — спросил Берестов, наблюдая, как Иван мощными глотками опустошает флягу.

— Разрешаю, — кивнул Трифонов и отобрал воду у Шумова: — Мне оставь.

— Взвод потерял трех человек убитыми и пять ранеными. Во втором расчете оба бронебойщика убиты, их заменил красноармеец Виткасин.

— Виткасин? — удивился Николай.

— Так точно, — ответил Берестов. — Да, перед тем как я отправил пленных на КП роты, я допросил вашего. Он пулеметчик, сидел рядом с водителем танка. По его словам, водитель поднял броневую створку или что-то в этом роде, я не совсем понял, и его тут же убило. Буквально разнесло голову, — бывший белогвардеец хмыкнул. — Пулеметчик до сих пор находится под впечатлением: раз — и нет головы.

— Ой, бедненький, — проворчал Трифонов. — А ведь танк действительно остановился перед тем, как мы его подожгли. Виткасин стрелял?

— Да. Говорит — как раз в щель, кстати, он отменный стрелок.

Николай потер обросший подбородок:

— А второе ружье?

— Оно не стреляло, — сказал младший лейтенант. — Раздуло гильзу — пока выбрасывали, бой уже кончился. Я проверил — у них действительно было неисправно ружье.

— Тогда все сходится. — Николай вернул Берестову пустую флягу. — Я укажу в донесении. А как у остальных?