Посетителей универмага забавляла эта беготня, к детям здесь относились легкомысленно, им прощалось все, считалось нормальным, что дети ведут себя как придурки, пукают в общественном месте, отрыгивают.

«Скоты, — думал Трофимов. — Немецкие скоты».

Но подойти не мог, его вмешательство могло быть расценено как акт политический, и потом он еще больше распугает клиентов, если они поймут, что советский офицер имеет отношение к этой рыжеволосой художнице.

Наблюдая за суетой в вестибюле, Трофимов чувствовал себя глупо — это не входило в его планы, он привык знать, что Лиза никуда не делась, сидит на своем рабочем месте, а здесь — вроде и на рабочем, и нет. Развлекается с этой немчурой. Что они, семейную галерею решили создать, что ли? Тогда почему только двое, где остальные — родня, все эти сестры, кузены, тетки? Где, наконец, мама этого странного мальчика, жена назойливого типа?

Каждый день приезжает, вот его велосипед стоит у столба, а сам этот немец — почему не работает? Обязательно надо поинтересоваться этим немцем, гоняет за ребенком по универмагу, а в это время занятой советский офицер в течение дня должен следить за ним из-за угла, черт знает что!

Вот они оба, отец и сын, рассматривают готовый рисунок, ну конечно, сейчас малый рванет, вырвет из рук — и готово, начинай сначала.

— А платить кто будет?

— Трофимов, я тебя в сутенеры не нанимала, — говорила Лиза.

— О чем он с тобой говорит?

— Говорит, что умрет, если на мне не женится, что его мальчик спокоен только со мной, что сам он спокоен только со мной.

— Врешь ты все! — засмеялся Трофимов.

Ему нужно было говорить только правду, правде он не верил.

— Пусть он пялиться на тебя перестанет.

— Он позирует мне.

— А смотрит так, будто ты ему позируешь! И еще этот его полудурок.

— Зачем так о ребенке, Трофимов?

— Это не ребенок, зверь какой-то!

— Он перевозбужден, их оставила мать, у нее дурная наследственность.

— Вот-вот, сумасшедший! Оба сумасшедшие, чудная для тебя компания!

— Что бы ни случилось, я буду регулярно вносить вам свою квартирную плату, Трофимов.

— А ничего не случится, ничего не может случиться, поняла? Ты мне не угрожай! — крикнул Трофимов. — Я вас всех вот так! — И он сжал кулак до хруста.

Все было отвратительно в их жизни, кроме счастья говорить ему правду, она говорила ему, что он ей мерзок, что в нем спесь одна, ничего больше, что наступит время, когда умрут его родители и на земле не останется ни одного по-настоящему привязанного к нему существа.

Он слушал с интересом, потому что хотел знать о себе все, а ей он доверял, как доверяют специалисту, вещунье, в юности он верил ее гаданью, и оно сбылось, ему было интересно, что она о нем скажет, потому что ему еще не встречалась в жизни натура сложнее его собственной. Он смотрел на нее и думал: почему, живя рядом в одной квартире, ни разу не пришел к ней в постель, не попытался овладеть? Наверное, ждал, когда она придет сама? Больше всего Трофимов боялся быть униженным. Часто он создавал острые ситуации с однополчанами, раздражая начальство, но стоило возникнуть возможности унижения, ускользал.

А сейчас, когда их с Лизой ничто хорошее уже не ждало, с того дня, как он потребовал денег, Трофимов с тревогой ждал, когда и как она попытается его унизить.

Она вертелась, с интересом оглядывая зал суда: что изменилось? Она так оживленно вертелась, что какой-то суровый дядька за спиной наклонился и сказал: «Не мешайте слушать!»

Так сказал, будто она была здесь посторонней и не ее сына судили.

О, она знала, помнила этот зал! И день помнила, когда проходящий как свидетель по делу двух стариков-ювелиров Георгий крикнул четверым дюжим автоматчикам: «Это вы нас от таких стариков охраняете? Как вам не стыдно! На Даманский, на Даманский!»

Конечно же, это было на следующий день после кровавых боев на Даманском, когда братья навек перессорились и стали стрелять друг в друга. Всех очень возбуждала возможность нашествия китайцев, все не представляли в достаточной степени мощи своей державы, казалось, что китайцам надо только хлынуть, их не остановишь.

А тут четыре молодца охраняли двух стариков.

Вообще он чудовищно нарушал судопроизводство, Георгий, вмешивался, обрывая адвоката, его несколько раз выводили, и кончилось тем, что оказался рядом со стариками, на той самой скамье, где сейчас сидит и сын.

Никогда бы она не поверила раньше, что станет женой и матерью преступников. Она всегда была хорошенькой и законопослушной. Законы создавались, чтобы защитить ее, дочь дипломата и знаменитой спортсменки, чтобы защитить ее наряды, ее кукол, ее выпускные вечера, флирты с галантными роковыми мужчинами, поездки за границу, ее домашние туфли, ее книги и ни к чему не обязывающие праздные мысли. Это были ее законы.

А вместо этого над всей ее жизнью, как труба, зычный, оглушительный голос Георгия, и она вертелась сейчас в зале суда, чтобы услышать этот победный рев, но он не раздавался, а мальчика их судили.

Погодите, он еще явится, дураки, и тогда посмотрим, как вы разбежитесь кто куда — в окна, двери, норы, столы!

«Согласно статье Уголовного кодекса…»

Ах, при чем тут статья Уголовного кодекса, когда мальчик просто сошел с ума от несправедливости жизни, которая развела любимых его родителей да еще заклеймив отца грязным приговором, и родители расстались так, будто с этим приговором согласились.

Все не так, мой мальчик, все не так, твоих родителей не так просто разлучить. Мы обманули судьбу, эти олухи, сами того не зная, помогли нам обрести идеальную форму совместной жизни — жизни врозь.

Когда-нибудь ты поймешь, сколько добра они совершили этим поступком, они лишили наших недругов возможности звонить тебе по телефону, совсем маленькому, и просить передать маме, какими грязными делами занимается твой отец, они лишили их возможности тыкать мне в спину: мол, вот дура, а он в это время… Они лишили нас возможности думать друг о друге плохо, и главное — они позволили нам в любой день начать все сначала. Не обязательно жить с любимым, чтобы знать, чем он занимается и когда у него болит сердце.

«Сообразуясь со статьей Уголовного кодекса…»

Прости, что я думаю о нем, когда судят тебя, но что поделаешь, если мы с тобой — это он, и твой кодекс — еще одна страничка его биографии. Повезло ли нам? О, это как сказать, я всегда стыдилась оказаться случайно на чужих фотографиях в чужих альбомах, знаешь, как бывает, когда кого-то снимают, а ты проходишь, ни о чем не подозревая, где-то сзади да еще с идиотским выражением лица? «Кто это?» — спрашивают потом чужие дети. «Деточки, — отвечают им, — это чужая тетя, вы смотрите не туда». С ним я перестала бояться быть чужой тетей, если хочешь знать, все мы только фон его жизни.

Это тебя бесит, а ты не бесись, ты взгляни на них в зале и выбери себе отца лучше, матерей сколько угодно, а вот найди себе второго такого отца. Можно попытаться вырваться, и ты вырвешься, я верю, а я не хочу, потому что знаю, как там, в его жизни, тепло и весело, как там, поверь мне, человечно. У тебя хороший отец. Он крикун, брызжущий слюной, это правда, он скандальный и быстро отходчивый тип, но в нем горит огонь желаний, он кричит тебе «Аида!», и ты срываешься с места и несешься за ним, совершенно не понимая, что заставляет тебя нестись. Это дар жизни. Почему я должна все бросить и отойти? Потому что он порочен? Это еще надо доказать.

Но даже если это так, я прощу. Его не возбуждали больные, изломанные юноши, он любил охоту на оленей, олений бег, если ему хотелось обнять прекрасного юношу, которого согласна обнять и я, — почему его ревновать ко всему в мире, ко всему, что он мял своими пальцами, преображал?

Я спросила его: «Ты не боишься смерти?» «Боюсь, если внезапно, — сказал он. — Я хотел бы кое с кем успеть попрощаться».

— Так вот, сопоставляя все эти свидетельства очевидцев…

Она была из тех «кое с кем», и потому все предупреждения были излишни, все эти разговоры непосвященных, догадки, домыслы. Их пугало его распутство, они называли распутством то, что на самом деле было страстью. Конечно, мало кому в жизни хватит сил занимать в жизни любимого человека только отведенное тебе место. Но если ты согласишься, все остальные побеждены, он вернется, потому что знает, где тебя искать!