На что-то я все же обращала внимание — но не на то, что помогло бы написать тест. Например, в классе, где мы занимались английским, красивая абстрактная композиция из стекла, «мобиль», висела над нами в нише, и на нее падал свет из потолочного окна. Помню, как солнце играло на разноцветных стекляшках, каждая перевязана серебряной нитью, словно подарок — ленточкой, и все свешиваются с одного-единственного серебряного кольца на самом верху. Не припомню, чтобы я читала хоть что-нибудь в этот год. Из средней школы я вышла, прочтя ровно две книги: «Николай и Александра», которая запомнилась потому, что была такая невероятно толстая, даже в бумажной обложке — я все не верила, что удастся ее одолеть, и как гордилась, когда все-таки ее добила. Вторая — «Стулья» Ионеско, ее я прочла из любви к нашей учительнице французского, Сюзанне. Она повела нас в Кембриджский театр смотреть эту пьесу — вечером, как взрослых, на спектакль, на какой ходила сама.

Не только психологические и социальные проблемы отрочества отодвигали уроки на задний план — все общество бурлило. Америка вела войну во Вьетнаме. Где-то в начале ноября мы прослышали, что скоро состоится марш на Вашингтон в знак протеста против войны. Многие родители согласились выписать липовые приглашения бог знает куда, чтобы дети могли участвовать. Может быть, такие приглашения и требовались школам для официальных отчетов, но поскольку чартерные автобусы из Уэстона до Вашингтона останавливались прямо на школьной парковочной площадке, я не знаю, кто кому морочил голову. Дело было ночью, я залезла на багажную полочку и всю дорогу проспала, поздравляя себя с тем, что нашла такое уютное местечко в переполненном автобусе. Мы должны были провести в столице день и вечером вернуться, тоже на автобусе, так что багажа никто не брал. Я узнала с восторгом, что писательница, сочинившая одну из самых моих любимых детских книг, «Бриллиант в окне», где дети взаправду попадают в страну снов, едет с нами. Заговаривать с ней я, конечно, не стала, решив, что ей не понравится такое вторжение в ее частную жизнь. Одна из самых моих любимых «детских» книжек, думала я; эта женщина писала книги для детей от восьми до двенадцати лет, а мне было тринадцать, когда я ехала в этом автобусе в Вашингтон.

В связи с этой поездкой я получила два письма, одно — от матери, другое — от отца: оба пришли с двух разных, довольно интересных, планет, но той, на которой жила я, они никак не касались. Мама настолько погрузилась в антивоенное движение, что я едва не отказалась от участия в марше. P.S.: кто такой «Зеленый призрак», я не имела и не имею понятия. Странное ощущение возникает, когда тебе присваивают чужое прозвище, «фамильярно» обращаются к тебе из измерения, где тебя нет.

Ох, какие драмы! Но она, наверное, права: я должна что-то узнать о войне, если собираюсь идти на демонстрацию. Я прочла книгу от корки до корки…все верно! Я никогда не была пацифисткой, даже в то время не обманывала себя. С одной стороны, я попросту следовала за всеми, была «овцой», как это определял отец, с другой — протестовала против лжи, в которой, как я думала, мы все погрязли. Я слышала, как ребята за океаном подрывали гранатами командиров, которые, следуя директивам каких-то психов, отдавали, к примеру, приказ прекратить преследование врага в какой-то определенной точке на карте: предполагалось, что наши там останутся и будут сидеть, как клуши, пока противник не стянет силы и не перейдет в наступление. Но еще больше раздражали меня мать и ее друзья, когда они собирали деньги на «медикаменты» для NLF (не говоря уже о сиротах из Северного Вьетнама). Да ты что, с дуба рухнула? Ведь это война. Если ты полагаешь, что твои деньги пойдут не на войну, ты полная идиотка. Так я и заявляла матери с присущим мне тактом. Эта ложь казалась мне еще большей, чем та, что исходила из Вашингтона.

Письмо от отца пришло через несколько дней после моего возвращения. Он отвечал на вопросы, которые я ему задала по поводу макробиотики. Один мой приятель увлекся макробиотикой, и я всерьез беспокоилась, как бы он не уморил себя голодом. Выглядел он просто ужасно. Я просила папу как-то помочь мне с этим, зная, что он в свое время тоже придерживался подобной диеты. В ответ он разразился длинной, насыщенной подробностями диатрибой против создателя макробиотики Джорджа Ошавы. Отец, наверное, потратил несколько часов. Я была рада письму, особенно совету встретиться с парнем как-нибудь за ленчем и осторожно, ненавязчиво навести разговор на этот предмет. Много ли ребят в шестидесятые годы могли написать домой родителям и спросить их о такой новомодной штуке, как макробиотика, а в ответ получить письмо на многих страницах, напечатанное через один интервал? Иногда быть не от мира сего не так уж плохо. Но в данном случае «не от мира сего» — мягко сказано.

Как основной аргумент выдвигалось то, что Джордж Ошава не мог быть хорошим ученым и разработать значимые, ценные принципы здоровой диеты потому, что сам он как человек не достиг чистоты. Он был, по мнению отца, начетчиком и оппортунистом. Вот он, первый и главный аргумент: источник этой диеты — человек, не достигший чистоты; значит, и его так называемые открытия не могут быть чистыми. Затем отец с фактами в руках опроверг некоторые ложные постулаты, вывел на чистую воду обманщика: например, сообщил, что Ошава сам умер от рака, хотя обещал своим последователям несокрушимое здоровье. Справедливо. Привел целую кучу разных разностей: о кристаллических свойствах соли; о синем и фиолетовом; о тонкостях в классификации инь и ян, которые ускользнули от Ошавы, не говоря уже о мисс Сэлинджер. Помнится, в каком-то месте письмо прерывалось: мой брат проснулся среди ночи, увидев страшный сон, и весь в слезах явился к отцу в кабинет, вот отцу и пришлось оставить письмо и уложить Мэтью в свою постель, где он и заснул при включенном свете. Это меня ошеломило, я просто не могла себе такого представить — то есть, представить себя на месте брата. Я бы никогда не посмела постучаться ночью в дверь кого-либо из родителей — хоть матери, хоть отца; даже мысль о такой возможности никогда бы не закралась мне в голову. Удивительно, как иногда брат с сестрой живут будто бы совершенно в разных семьях, совершенно различной жизнью — и оба, повествуя о родителях, говорят правду. В самом конце письма отец просит, чтобы я как следует побереглась, если поеду в Вашингтон. «Пожалуйста, будь осторожна. Ты — лучшая из девчонок, и я тебя люблю».