Чем только не заполняли мы этот информационный вакуум! Жуткий отстойник некрофилии, каннибализма, экскрементов бурлил на нашей игровой площадке, бил в небо, как нефтяной фонтан. В одной грязной истории говорилось о парне, который заблудился и просится к фермеру переночевать. Конечно, говорит фермер, заходи, только тебе придется лечь в одну постель с моей дочкой. Ладно, отвечает усталый путник. Утром фермер предлагает гостю позавтракать, но тот отказывается, говорит, что сыт. На следующее утро то же самое. На третье утро гость все-таки признается фермеру, что с ним творятся странные вещи: «Я хотел поцеловать твою дочку, но мне в рот набилось полно риса». А фермер говорит: «Риса? Да это не рис, а черви: моя дочка вот уж год, как померла».
Другая история была про парня, который съел женщину. Надо думать, кто-то услышал фразу типа «я бы так тебя и съел», «какая ты сладкая», и понял ее буквально — что в этом странного? Этот парень в истории ест женщину, слой за слоем, и ему попадается разная пища — чем ярче ее описываешь, тем лучше. Убойное место — когда обнаруживается каким-то образом, что этот парень, на манер археолога, поглощал слой за слоем то, что выблевали другие парни, которые уже этой женщиной угощались. Мило, да?
Холден выражает нашу общую мысль, когда говорит: «Нет, не понимаю я толком про всякий секс. Честное слово, не понимаю». Но Холден, повесть о котором была опубликована в 1951 году, уже не был частью отцовского мира к тому времени, как я достаточно подросла, чтобы интересоваться этим. От человеческого смятения Холдена отец перешел к Тедди и юному Симору, к их предвечному, совершенному знанию. Семилетний Симор, например, пишет родителям о директоре лагеря и его жене и объясняет, что все проблемы в их браке происходят оттого, что «им не удалось стать до конца единой плотью». С помощью Дезире Грин, «очень смелой и открытой девочки для своих восьми лет», он показал бы им нужную технику «сравнительно в два счета».
Мы с Виолой только что закончили расплетать косы и растрепывать локоны, как она сказала: погоди чуток, хочу пописать. Через минуту она позвала меня из кабинки: «Пегги, не могла бы ты пойти и попросить у миссис Сполдинг вату и бинт? Тут у меня кровь на трусиках. Наверное, вчера уселась на стекло в ванне». Она была в ужасе, когда кровь не унималась несколько дней, и это стало повторяться с интервалом около месяца.
Я тоже сделала ужасное открытие. Сидела в ванной — и вдруг увидела их. Ни с того, ни с сего два темных волоска вылезли из того места, которому нет названия[188]. Так, когда весной тает снег, появляется не пышная зеленая травка, а грязь и сплошной колтун спутанных, желтоватых корней, а рядом — окаменевшие, белые, рассыпающиеся в пыль прошлогодние собачьи какашки; все выглядит так, будто только что выползло из-под огромного валуна. Мы с подружками, завороженные, поглощенные ужасом, наблюдали, как эти формы из иного мира пробиваются на поверхность: так маленькие, лохматые, с булавочную головку, папоротники и грибы, только-только проклюнувшиеся из земли, не похожи на до конца развившиеся особи, видные всем. Нечто влажное, земное, со странным запахом, слишком красное и блестящее, и закругленное. Почему один сосок втянутый, а другой выпуклый? И некому объяснить, утешить, сказать, что ты не останешься уродиной на всю жизнь. Мы бы скорее умерли, чем показали это кому-то еще, кроме близких подруг, — а между собой мы устраивали тайные сеансы на сеновалах и в трех домах: раздевались и осматривали друг дружку, как прокаженные в поисках новых язв.
На чердаке у одной подруги, под старым сундуком, мы обнаружили тайную книгу познания. Искали мы старую одежду. А нашли тайник, где ее старший брат хранил журналы «Плейбой». Мы пялились, остолбенев от зависти, на совершенные округлости грудей и ягодиц. Девочки «Плейбоя» в начале шестидесятых были как куклы Барби — никаких торчащих волос на лобке; на самом деле и лобка-то не видно: одни только большие, глянцевые, словно из мороженого, шары. Пропасть между этими девочками и нами была непреодолимой. Даже в самых диких, самых смелых мечтах мы не могли совершить такой прыжок: мы принадлежали к разным биологическим видам. И мы решили, что будем «лесби». Мы не очень хорошо себе представляли, кто они такие и чем занимаются, но мы знали, что это — девочки, которых влечет к девочкам, а не к мальчикам, и, по крайней мере, я по этому поводу очень переживала. Да, меня влекло к мисс Марч, и я с удовольствием думала о ее роскошных грудях, но не могла себе вообразить, что можно думать о «штучках» Герби или Генри, которые они мне показывали еще в третьем классе иначе, как о чем-то совершенно неприличном; а представить себе, что кто-то из этих мальчишек воткнет свою «штучку» в меня и станет мочиться, как кобель в суку тогда, на игровой площадке, выходило далеко за пределы самой ужасной непристойности. И еще: животные кричали, моя мать кровила на «котэксы», которые выбрасывала в ведро под раковиной; а вспомнить, как ее зашивали, когда братик родился, и она сидела на резиновых прокладках…значит, это не только непристойно, это еще и мучительно: это разрывает тебя пополам. Да, я — первостатейная «лесби».
Еще одним средством совлечения покровов с тайн явился журнал «Нэшнл Джеографик». Но груди на тех фотографиях свисали и были бесполыми, как коровье вымя. Этих журналов в нашем доме было полно, я на них не очень обращала внимание, пока однажды прямо на кофейном столике не заметила номер, где поместили фотографию девочки-туземки с едва развившейся голой грудью. Одна из нас! Я чуть не упала, так у меня закружилась голова при одной мысли, что родители могли увидеть журнал прежде меня и рассмотреть во всех подробностях, как она, я, мы все — выглядим. Пусть это будет нашей тайной, не дадим им смотреть, иначе они узнают, что скрыто под моей рубашкой и в моих трусиках. Страх парализовал меня, от стыда вся кровь бросилась в лицо: я едва могла думать. Я схватила журнал и выбежала за дверь. Бежала, не останавливаясь, пока не очутилась в самой чаще леса. Там я вырыла ямку и похоронила улику.
Пока я предпринимала отчаянные попытки «пригнуться и закрыться», сексуальность моей матери после долгой зимы монастырских школ, неведения и пренебрежения тоже начала пробуждаться. Сейчас я могу определить это так, но той весной мне казалось, что она превратилась в животное. Секс, который я видела или слышала в природе, представлял собой бурлящий водоворот безумия и насилия. Когда наступал сезон спаривания, страшные, визгливые крики доносились из лесов. Наш пес Джои будто взбесился, исчез на несколько дней, а потом, вернувшись, уселся на кушетку и принялся вылизывать свою воспаленную, распухшую «красную штучку», как мы с братом это называли. Кровь и похоть были тогда для меня нераздельны[189].
В январскую оттепель мать и брат, и я слегли с гриппом, который сопровождался рвотой и высокой температурой. Отец принес нам какие-то гомеопатические пилюли. Мать лежала в постели. Я стояла в дверях, когда она вдруг приподнялась на кровати, театрально указала на отца пальцем и завопила: «Ты травишь детей! Я больше ни минуты не выдержу. Уезжаю к матери». Нас, «отравленных», она брать с собой не собиралась.
Позже, в том же году, я узнала, что она вовсе не поехала к своей матери, а отправилась с приятелем в Калифорнию, на романтическое рандеву. Какой-то ее бывший воздыхатель случайно застукал их там, в каком-то ресторане. Этот подлый змееныш немедленно донес об этом отцу, а отец — мне. Я держала это в себе около года, а потом, в нужный момент, выложила матери, чтобы ее припугнуть, притвориться всеведущей: «Ах, кстати, я знаю, где ты была в прошлом году, когда всем нам сказала, будто едешь к своей маме в Нью-Йорк». И выложила ей, где она была и с кем, только не захотела сказать, откуда мне это известно.
