Филли рассказывает жене подлинную историю о подлинном герое, его сержанте, который был на редкость безобразен (отсюда и первоначальное название, «Смерть Собачьей Морды»), совсем не для Голливуда, но солдаты уважали его как никого другого. Он погиб при бомбардировке Пирл-Харбора, пытаясь спасти новобранцев: ему оторвало челюсть, он получил еще четыре ужасные, чудовищные раны. В конце рассказа Филли говорит:
«Он умер один-одинешенек, и ему нечего было передать девушке или кому-то еще, и никто в Штатах не закатил ему шикарные похороны, и трубы не трубили в его честь.
Вот какие похороны были у Берка: Хуанита поплакала по нем, когда я прочел ей письмо Фрэнки и снова рассказал все, что знаю. Хуанита — не какая-нибудь выпендрежная дамочка. Не женись на выпендрежных дамочках, друг. Возьми себе такую, что заплачет по Берку»[62].
Такое уважение, такое сродство душ между мужем и женой больше никогда не появится в рассказах отца. Когда в своих повестях он возвращается к героям из среднего класса, кажется, будто образование как-то мешает им стать ландсманами; элитный мир преподавателей школ и колледжей Лиги плюща состоит из островов, отделенных друг от друга проливами, чужих друг другу; они не могут соединиться, эти одинокие люди; не могут найти ландсмана — уж во всяком случае не в возлюбленной или в жене.
Читая рассказы, которые отец написал, когда был солдатом, я испытывала сладкую горечь, пронзительную грусть, какую ощущаешь, слушая реквием. Что-то очень человеческое процвело на короткий срок и погибло[63], и хотя его творчество и жизнь перешли в другие пределы, например во владения наделенных даром предвидения, Herrlichkeit[64] Тедди и Симора, которые идут навстречу смерти с открытыми глазами, этот его переход к Űbermenschen[65] в литературе и в жизни лишил меня отца, у которого можно посидеть на коленях; лишил драгоценных прогулок и разговоров солдата с солдатом; теплых рук, поддерживающих меня; знакомого папиного запаха — яблоневых ветвей, горящих в камине его кабинета, старых шерстяных свитеров, балканского трубочного табака «Собрание» — лишил всего, что служило мне утешением и опорой. Когда я читаю его повести, в них мне не достает того солдата, того отца, которого я знала, которого любила, которым восхищалась — нет, перед которым преклонялась — ребенком. Каким счастьем было обнаружить эти старые рассказы, которые он, по его словам, оставил «умирать естественной смертью» в старых журналах. Я их читаю с любовью и признательностью: вот папа, которого я помню.
В начале 1943 года Сэлинджера направили для дальнейшего распределения на базу вблизи Нэшвилла в Тсннеси. Он снова написал полковнику Бейкеру, просил помочь со Школой офицеров, объясняя, что его приняли туда, но так и не вызвали. Осенью его назначили заниматься связями с общественностью в Паттерсон Филд, Фэрфилд, Огайо. Приказ наконец пришел, и в октябре 1943 года его перевели в Форт-Холаберд, Мериленд, где готовили агентов контрразведки и где мог найти применение как его незаурядный ум, так и знание немецкого и французского языков, приобретенное в Вэлли-Фордж, — и никаких, бога ради, ремонтно-механических работ: пожалейте союзные войска.
Отец много раз рассказывал мне историю о том, как он зашел домой попрощаться перед самой отправкой в Англию, где он и еще восемьсот особых агентов должны были пройти перед днем высадки специальную подготовку, а потом получить назначение в части действующей армии. Он не хотел, чтобы его провожали до корабля — ненавидел слезы. Он хотел спокойно попрощаться со всеми дома и запретил матери ходить на пристань. Но когда шагал со своим батальоном к месту посадки, вдруг заметил ее. Она шла следом за солдатами, прячась за фонарями, чтобы сын не увидел.
Уже из Англии он послал в журналы два рассказа о том, как солдат в последний раз заходит домой и прощается с родными перед отправкой за море. Тут у отца был шанс все «поставить на место», переписать историю так, чтобы произошло именно то, чего ему бы хотелось. И, разумеется, — о великая радость сочинительства! — ему удается удержать свою мать: никто не прячется за фонарными столбами.
Первый рассказ о прощании называется «Раз в неделю — тебя не убудет»[66]. Здесь мы вступаем на родную для Сэлинджера почву: мужья и жены, между которыми нет сродства душ; мужчина, который ищет ландсмана в семье своего детства. Рассказ начинается с того, что этот человек поутру пакует вещи, чтобы отплыть на войну. Несмотря на то, что рядом щебечет хорошенькая блондинка-жена, он, в сущности, одинок. По-настоящему прощается он только с теткой; он с ней тесно связан, она ему — ближайшая родственница: родители умерли, когда он был еще мальчишкой. Она чудесная, хочется больше прочесть о ней, но рассказ короткий. Между ними происходит изумительный разговор, в конце которого приходится сообщить, что он идет на войну. Он нервничает, не знает, как тетка это воспримет.
«Я знала, что тебе придется идти», — сказала тетушка, не впадая в панику, без сентиментальной горечи «последнего прости». «Чудесная у меня тетка, — подумал он. — Самая здравомыслящая женщина в мире». Разговор становится слегка взволнованным, и перед уходом он еще раз берет с жены обещание водить тетушку в кино. «Раз в неделю — тебя не убудет», — говорит он.
Второй рассказ о прощании, «День перед прощанием», гораздо длиннее, и герои несколько другие, но по большому счету он о том же самом: мать, как и тетка, стойко принимает известие. В этом рассказе в последний раз в отцовской прозе появляются дрркба и братство, ландсманшафтн равных, вне стеклянных пределов семьи. Как бы я хотела, чтобы эти чувства выжили и расцвели в жизни отца — жизнь нашей семьи стала бы тогда намного богаче. Этого не случилось. Зато его поиски ландсманов все чаще и чаще приводили его к плоскостному, двухмерному общению: с вымышленной семьей Глассов и с живыми «собратьями по перу» посредством переписки, которая длилась до тех пор, пока человек не являлся перед ним в трех измерениях, в плоти и крови — и тут, с той же неизбежностью, с какой действует рок в классической трагедии, дело шло к разрыву.
В «Дне перед прощанием»[67] Джон Ф., или Бэйб, Глэдуоллер Младший, в том же чине и с тем же личным номером 32325200, что и Джером, или Санни, Сэлинджер, вот-вот отправится за море. К Бэйбу заходит армейский приятель, Винсент Колфилд. Винсент только что узнал, что его младший брат Холден, «которого вечно выставляли из всех этих школ», пропал без вести. Винсент говорит десятилетней сестре Бэйба, Мэтти, что у него тоже есть сестра, такого же возраста. Винсент очень мило и забавно дурачится с Мэтти — точно так же дурачился со мной мой отец. Позже, в комнате Бэйба, Винсент говорит:
«Рад видеть тебя, Бэйб… Солдаты — особенно солдаты, у которых есть друзья, должны в эти дни держаться вместе. Со штатскими нам больше делать нечего. Они не знают того, что знаем мы, а мы отвыкли от того, что они знают. Нам не о чем говорить».
Бэйб кивнул и задумчиво затянулся сигаретой. «До армии я не знал, что такое дружба. А ты, Винс?» — «Даже не догадывался».
За обедом Бэйб набрасывается на своего отца, который видит войну в романтическом свете, так, как ее показывают в кино, и произносит типичную для Сэлинджера длинную, полную пафоса диатрибу, из-за чего позже, что тоже типично для моего отца, ощущает неловкость. Бэйб, обуреваемый чувствами, похожими на те, что выразил Филли Берне, говорит, что война будет продолжаться, пока мы будем видеть в ней череду героических подвигов, «а не ту бессмысленную кровавую бойню, какой она на самом деле является».
