Такую полезную информацию, например как избавиться от чиггеров, я собирала, как другие детишки собирают стеклянные шарики, или кукол, или прочие драгоценные предметы. Похоже, папа знал все самое-самое: скажем, то, что травка джоилвид всегда растет рядом с ядовитым сумахом и является природным противоядием. Во время наших долгих совместных прогулок, которые я очень ценила, он показывал мне, какие грибы ядовиты, например красивый мухомор, а с какими получается вкуснейший омлет, например сморчки и белые. Большой солдат делился с маленьким своим опытом выживания в лесу. А заодно и тем, что кто угодно может оказаться нацистом: сосед, нянька, почтальон, — любой. И героем тоже: пока не начнется настоящее дело, ты не можешь определить, кто будет героем, а кто — трусом и предателем.
Герои отца — не те красивые, бесстрашные парни, каких мы то и дело видели в тогдашних фильмах: этот образ он как раз и старался разрушить в своих военных рассказах. Из всей армии его больше всего восхищал один безымянный сержант, который сделал то, что надо, попросту потому, что так было надо. Рядовой Сэлинджер подал прошение в Школу офицеров и ждал перевода в корпус военных переводчиков и контрразведки. Однажды в пятницу, уже под вечер, пришел приказ. Отца направляли для прохождения службы в ремонтно-механическую часть. Он знал, что тут какая-то ошибка (вся наша семья трепетала каждый раз, когда папа хотя бы касался какого-нибудь инструмента; мы знали: он что-то обязательно сломает, скорее всего, себе — несколько ребер, палец и так далее), и пошел к дежурному сержанту, который ведал такими делами. День уже заканчивался, и тот парень, как папа его описывает — я вижу его так ясно, будто сама там была, — смазал волосы бриллиантином, зачесал их назад (папа проводит рукой по голове, рассказывая эту историю), вычистил ботинки — приготовился ехать в город на вечер. Дело было в армии, в Европе шла война, мы должны были вскоре в нее вступить, и парень назначил в городе свидание. Рядовой Сэлинджер показал ему свои бумаги, заявил, что вышла какая-то ошибка, и парень спокойно снял пальто, сел за стол и больше часа старательно разбирался в этом деле, не ради признательности или выгоды, а просто потому, что так было надо. Пока он искал ошибку и исправлял ее, ушел его поезд. Отец навсегда запомнил его.
В рассказах, которые отец писал для журналов во время войны, говорится о том же. Новобранцы в реальной жизни учились выживать, бороться со смертью — и в героях отцовских рассказов тоже отражается переход от дел и забот мирного человека к делам и заботам солдата. Ушло из его произведений нарочитое внимание к святым и грешникам мирного, гражданского общества, к тем, кто вместе с толпой, и тем, кто вне ее; к «пустозвонам» и к элите. И все же проблемы мирной жизни проявляются как-то косвенно, я бы сказала, более тонким и эффективным путем. Возможно, это — точка зрения дочери, которой часто приходилось выслушивать нотации от отца, но и в его героях наблюдается склонность к дидактике. Зуи, говоря о всей своей семье, признается: «Мы не отвечаем, мы вещаем. Мы не разговариваем, мы разглагольствуем. По крайней мере, я — такой. В ту минуту, как я оказываюсь в комнате с человеком, у которого все уши в наличии, я превращаюсь в ясновидящего, черт меня подери, или в живую шляпную булавку»[57]. Задолго до того, как прочла «Зуи», я слышала, как отец говорил то же самое о себе, но любому очевидно, что он с собой совладать не может. Угрызения совести, каким дает волю отец наутро после вечерних проповедей, звучат как сожаления закоренелого алкоголика, устроившего очередной дебош. Грусть, неловкость, бесконечные извинения — но нет надежды или хотя бы обещания перевернуть страницу, начать новую жизнь. В повестях о Глассах, как и в реальной жизни отца, есть ощущение, будто он не может с этим совладать, будто это какой-то существенный изъян. Не то, чтобы этот изъян был присущ его суждениям и нотациям, нет: неловкость возникает оттого, что он не в состоянии молчать.
Тем не менее, в ранних армейских рассказах отца гораздо больше событий, чем нотаций, и, как я уже говорила, какая-то новая, невиданная тонкость, даже мягкость, с которой подаются обычные для него проблемы. Больше всего меня поражает, что у героев этих армейских рассказов есть настоящие друзья. Вот «Бэйб» Глэдуоллер в «Дне перед прощанием»[58] говорит своему другу и однополчанину Винсенту Колфилду: «До армии я не знал, что такое дружба», или Филли Берне в «Смерти Собачьей Морды» признается своей жене Хуаните: «Я встретил в армии больше хороших парней, чем знал их на гражданке»[59]. Обычно в книгах отца вместо дружбы мы находим отношения гуру и ученика, взыскующего истины, как в «Тедди» и в поздних повестях о Симоре, или связь между живыми и мертвыми, как в «Над пропастью во ржи», где Фиби накидывается на своего брата Холдена, требуя, чтобы тот назвал хотя бы одного живого человека, который ему нравится; так же точно Фрэнни нападает на Зуи, бросая ему тот же самый вопрос; и оба вынуждены признать, что за пределами ближайшего семейного окружения они не могут назвать ни единого живого человека — хотя список мертвецов, ради встречи с которыми оба готовы отдать правую руку, довольно длинный. И отец часто твердил мне то же самое — что все те люди, которых он по-настоящему уважает, давно умерли.
Другая вещь, которая меня поражает — а я росла, слыша от отца бесконечные пессимистические высказывания относительно возможности счастья в браке, в любом браке, к тому же наблюдая его отношения с моей матерью, более чем гнетущие, — меня поражает то, что на короткое время, только в двух рассказах, «По обоюдному согласию»[60] и «Мягкосердечный сержант», появляются муж и жена, которые вглядываются друг в друга, несовершенно, по-человечески, — и им нравится то, что они видят. Читая эти рассказы в первый раз, я не обратила внимания, что оба — и муж, и жена — люди умные, но не образованные. Просторечие, как всегда, безупречно переданное, ясно указывает на их социальный статус, не заключая в себе ни тени насмешки. Это тоже очень характерно для отца: он всегда с уважением относился к местным фермерам, у которых было чему поучиться, даже в области языка, пусть неправильного, далекого от литературы. Он зато бывал безжалостен к тем, кто пытался «осовременить» свой язык, сделать его более «модным», употребляя разные заумные слова, вернее, злоупотребляя ими. «Если хочешь что-то сказать, употребляй наиболее простое слово из всех возможных», — не уставал он твердить. Менее простое слово можно употребить только в том случае, если оно действительно нужно тебе, чтобы точно обрисовать то, о чем ты говоришь.
По-человечески несовершенным парам в этих рассказах удается проложить путь к взаимопониманию, любви и уважению. Филли Берне, например, вернулся с фронта и объясняет своей жене Хуаните, которая любит голливудские фильмы о войне, почему он сам их терпеть не может. Он рассказывает кое-что из пережитого на войне — вот почему, утверждает он, те фильмы — сплошное вранье. В голливудских историях, говорит он:
«Ты видишь целую уйму таких красивых парней, и пуля в них входит чисто-чисто, чтобы не попортить красоты, и у них достаточно времени перед тем, как загнуться, чтобы послать «последнее прости» домой, какой-нибудь куколке, с которой в начале всей этой бодяги вышли серьезные нелады по поводу того, какое платье ей надеть на школьный бал… А потом ты видишь, как тело этого парня везут в родной город, и вокруг миллион народу, и мэр, и родня покойника, и его куколка, а может, и Президент — и все стоят вокруг гроба, толкают речи, звенят медалями, и в траурных шмотках выглядят круче, чем большинство людей, когда вырядятся для вечеринки»»[61].
