Описав широкий круг над кальдерой, вертолет пролетел мимо островков Тирасия и Аспрониси и пошел на снижение у северного мыса Санторини. До катастрофы все три составляли единое целое. Разделенные узкими ленточками проливов, они казались осколками чужого мира, сорванного с межпланетных путей. Зазубренная коса, запечатлевшая контур чудовищного разлома, метров на триста вздыбилась над кромкой прибоя. Отвесные осыпи обнажали нагромождения застывшей лавы и выпирающие, пронизанные глубокими трещинами складки напластований. С противоположной стороны высились скалы Палео Камени и развороченный термитник вулканического конуса нового острова — Нео Камени. Они таяли в ультрамариновой дымке, сливаясь в общую массу. Неподвижное облачко зависло над уснувшим до времени кратером.

За нагромождением источенной морем магмы открылась гавань Афины — Атениос, сиротливо жмущаяся к подножью скальной стены. На буром, испещренном графитовыми жилами фоне картонными макетиками предстали коробочки портовых служб, ступенчатые кубики канатной дороги и спичка волнореза, укрывшего крохотные суденышки. Огибая изломанную береговую дугу, протянувшуюся от Ойи до Акротири, вертолет то почти опускался на воду, вздувая спиральные вихри бешеным вращением лопастей, то взмывал над скалами, открывая глазу рафинадную россыпь таких же игрушечных домиков, прилепившихся наверху. Голубые купола церквей, розовые арки и бледно-желтые эспланады, оттеняя эту неправдоподобную сахарную белизну, придавали горным селениям декоративно-сказочный вид. Упрощенные кубические формы компьютерной мультипликации болезненно сочетались с пастельными тонами рождественских марципанов. Пасторальный Эдем, подвешенный над затаившейся преисподней.

Перед загнутым острием южной оконечности пилот вновь набрал высоту и, дав полюбоваться раскопками Акротири, взял курс на восточный берег. Приземлились на поле возле деревни Агиа Параскеви, рядом с готовым взлететь оранжевым монгольфьером. На твердой почве аберрация несоразмерности спала с глаз. Горный склон, купол с крестом над плоскими крышами, планеры, спортивная авиетка — соотношение масштабов обрело привычные рамки.

Но сохранилось противоречивое ощущение духовного и, пожалуй, физического перерождения. Сам того не осознавая, Климовицкий настроился на ритмическую волну вечного теперь. Это означало не торопить события, не строить планов, не суетиться. То, чему суждено совершиться, найдет его и повлечет за собой. Собственно, так и случилось, когда он обнаружил, что на островах добыча вулканического пепла поставлена на поток. Не считая открыток с видами и фресками Акротири, тефра составляла основную продукцию здешней сувенирной индустрии. Спрессованная в фигурки, запечатанная в прозрачных пакетиках, она продавалась на каждом углу, будь то овощная лавка или лоток с засушенными морскими чудищами, кораллами и раковинами. Самым большим спросом пользовались «живые пейзажи». Слои красного, белого и черного пепла, помещенные в застекленную с обеих сторон раму, складывались в законченную картину. Перемещаясь при повороте, песок послушно ложился в невидимые колеи, создавая иллюзию морских побережий и пустынных барханов. Ничего не стоило разгадать тайну нехитрой ремесленной поделки, но противился разум, завороженный пустотой замкнутых в тесный прямоугольник нездешних пространств.

Стараясь держаться подальше от экскурсионных маршрутов, Климовицкий поселился в Ойе, где снял комнатку у Косты Дилигианиса, потомственного рыбака. Выбор оказался на редкость удачным. Большой трехэтажный дом Косты стоял на лавовой скале у обрыва. На берег можно было спуститься по железной лестнице, намертво вмурованной в оплавленный камень. Порыжевшие от ржавчины и обросшие гроздями мидий стальные опоры поддерживали причал с рельсами и кран-балкой для спуска лодок. Помимо катера и фелюги с дизельным мотором, в эллинге стояла старая шаланда и несколько шлюпок. Передав дело двоим сыновьям и зятю, Коста пробавлялся изготовлением сувениров.

Искалеченная лопнувшим тросом рука и профессиональный ревматизм не позволяли ему выходить в море, но все еще крепкий, без единого седого волоса, он сам потрошил, вываривал и покрывал лаком раковины, шлифовал коралл, изготовлял брелки из морских коньков. Особого дохода это не приносило: пассажиры с «Минойского принца» и прочих шикарных лайнеров в Ойю не попадали и вообще их едва ли могла бы прельстить челюсть акулы или пустотелая рыба-шар, приспособленная под ночничок. Подобного добра и на Крите было навалом. Продукция Косты шла главным образом на украшение таверны, занимавшей весь нижний этаж. Кухней заправляла его жена Теодора, обслуживать посетителей ей помогала Эвридика, невестка, и ее четырнадцатилетний сын Гектор. Вставать им приходилось с рассветом, но с обеда до позднего вечера заведение пустовало.

Посетителей вообще было не густо, главным образом, местные, но таверна себя оправдывала. Не прошло и трех дней, как Павел Борисович перезнакомился с постоянной клиентурой и стал почти своим человеком. Облюбовав столик у окна, он часами смотрел на море, потягивая холодное пиво. Затонувшее солнце выметывало в полгоризонта огненные перья, на смену, проложив фосфорическую дорожку, заступала луна, и звезды в раскладе магического Таро навевали мысли о вечном и преходящем, и уже нельзя было отличить одно от другого.

Длинноносая смешливая Эвридика, оживленно тараторя, спешила заменить опустевший бокал, и он как будто бы понимал ее болтовню и даже пытался ответить по-гречески.

Ласковая толстушка Теодора тоже не знала английского, но зато стряпать умела на диво. Любое ее обращение Климовицкий встречал неизменным «парокало»[64] и благодарно кланялся. Она сама решала, чем попотчевать постояльца: рисом с мидиями, баклажанами в сухарях, фаршированными кальмарами или морским петухом в винном соусе. Он съедал все подчистую, исправно опорожняя поднесенный стаканчик. «Метакса» под жареные сардины, «узо» под каштановое пюре — какая разница? Голова приятно покруживалась, маслины и крепкие испанские сигарильи, к которым пристрастился, возбуждали жажду, и на столе, замыкая дневной цикл, появлялась первая бутылка пива. Вечерний круг, как бы заданный небесной механикой, ходом светил, требовал, по самым скромным подсчетам, троекратного повторения.

Геолог, как и моряк, хорошо различает контуры созвездий и обычно умеет пить. Не было случая, чтобы Климовицкий не смог достаточно прямо пройти через зал и взобраться по лестнице, но если бы его вдруг спросили, что ему надобно здесь, он едва ли сумел бы ответить. Пиво или та же анисовка тут не причастны, как, впрочем, и похлебка из красных бобов на ночь, что колом застряла в горле. Так, сопутствующие обстоятельства. Какая-то чертовщина приключилась со временем. Оно пошло по замкнутой траектории, что равносильно остановке.

Прошло девять дней, прежде чем Павел Борисович решился выползти из этой дыры, куда забрался по совету клубмена, вместе с которым летел на Тиру. Он забыл, как звали попутчика, и не старался вспомнить. Знал, что пора приниматься за работу, но всякий раз откладывал на другой день. Катер или на худой конец фелюгу можно было взять у Косты: едва ли Ангелос, старший сын, откажется за приличную плату помотаться недельку-другую по лагуне. Лодка и даже деньги — люди на Санторини не избалованы — не проблема. Угнетали предстоящие хлопоты. Климовицкий даже не знал, как выглядит оборудование, которое собирался арендовать. И где искать его? И есть ли оно на острове? И во что обойдется?.. «Поссо костиц? — бубнил, разметавшись в хмельной одури. — Сколько стоит?..»

За завтраком Эвридика, глянув на его вспухшую физиономию, только головой покачала и, хлопнув себя по мясистым бокам, умчалась в кухню, откуда послышался благодушный хохот матушки Теодоры. Вскоре она и сама явилась, неся скворчащую сковороду. Яичница с помидорами была щедро приправлена зеленым луком и базиликом.

Проглотив густую слюну, Климовицкий показал, что хочет пить.