Подвинули стулья к столу и расселись. Петровин вынул бланк протокола из полевой сумки, ручку достал.

— Итак…

— Господи! — перебила криком его Пея-Хомячиха. — И зачем я связалась с ним, с этим чертом Утюжным! Аюшки-оюшки!..

Утюжного нашли в Тигровке, куда он укатил показывать свое старание по ремонту проселочных дорог и мостов через таежные речки. Тучный, массивный, он сразу окрысился на Петровина.

— Я с Мотькой не пил, не гулял!

— Гуляли и пили, — сказал Петровин.

— Попервости, когда я не знал его. А потом… Я бы за стол побрезговал сесть с таким пачкуном! Меха из зимовья крал он! А я у него их купил! Да, приобрел шкурки за свои кровные денежки! И Хомячихе продал их. Шибко уж старая клянчила!

— А чего возмущаетесь? — спокойным, внушительным тоном сглаживал его пыл участковый. — Мы с вами тихо, а вы — в пузырь.

— Я буду жаловаться на вас прокурору Демешину, — стал опять накаляться Утюжный, и широченные ноздри его то склеивались от сильных затяжек сигаретным дымом, то распахивались, как клапана. — Доказательства? Где доказательства?

— Пелагея Мартыновна, в присутствии понятых, выложила и показала нам все меха, которые украли вы с помощью Ожогина в зимовье охотника Савушкина, а потом, не поделив добычу воровскую или вообще не жела давать ему ничего, споили его и бросили замерзать, мол, туда и дорога никчемному человеку. Что ж, умно! И куш одному достался, и соучастника нет, и вообще все шито-крыто.

— Чтобы так обвинять, надо иметь основания. — Утюжный мял в руках синий берет. Они стояли на улице, возле маленького домика тигровского аэропорта, ожидая рейса АН-2 из Барабинска, чтобы на нем добраться до Кудрина. Накрапывал дождь: неожиданно наползла со стороны болот туча, заморосила долгожданным, парным летним дождиком.

— Основания, гражданин Утюжный, у нас уже есть, — резонно заметил Румянцев, прибывший в Тигровку по просьбе Петровина. — Вам предстоит дать ответ хотя бы на это: как к вам попали меха охотника Савушкина? Наворованное продали Пее вы. И она назвала нам сумму: тысяча двести рублей.

Утюжный теперь все больше отмалчивался, голова его никла, тугая, красная бычья шея покрывалась испариной; дождик побрызгивал, орошал бусистой пылью черные космы дорожного мастера.

Зеленый биплан из Барабинска наконец приземлился, подрулил близко к низкой штакетной ограде, взревел и погасил вращение винта. Из самолета вышло всего два пассажира — мужчина и женщина, видимо муж и жена, с чемоданами, сумками, нарядно одетые, по всей вероятности, отпускники, возвратившиеся домой откуда-то издалека. Утюжный, когда те проходили мимо него, смотрел на них тяжелым, отупевшим взглядом. Петровин, заметив это, подумал: «Утюжный уже начинает скорбеть по тому, что имел, и что скоро утратит».

В Кудрине жил Утюжный с шиком, в гости к себе приглашал людей по выбору, своему начальнику в Парамоновке, кстати большому приятелю Кислова, доставлял и кедровые орешки, и клюкву, и бруснику, и лосиное мясо. Не раз был Петровин близок к тому, чтобы прихватить дорожного мастера с поличным, когда тот сбивал с кедров шишки ножом бульдозера, оставляя на дереве, у комля, незалечимые, глубокие раны. Но Утюжный как-то всегда успевал увильнуть. Вот тут он был, вот кедры встряхивал, и вот — уже нету его! А стыдить начинали, он отхохатывался:

— Я кедры бульдозером встряхивал? Никогда не позволю себе такого! Мало ли тут промышляющих! Мало ли вездеходов, бульдозеров у здешних новых организаций! И без меня есть кому кедры встряхивать!

Любил жить Утюжный красиво, с размахом. На курорты всегда ему находилась путевочка, и он ездил на юг, кутил, коптился на солнце. Жену с собой на море не брал, считал, что «ехать туда со своей», все равно что тащить в Тулу собственный самовар. Обремененная детьми и хозяйством, супруга его безропотно тянула нелегкий семейный воз. И вот теперь сладкий пирог у него отберут, подрежут крылышки соколу, запрут в клетку… Петровин смотрит в лицо Утюжного и думает, думает. Как знать, но, может, и грабеж старинных икон в Ските, редких книг — дело рук дорожного мастера? Вот бы удача была в его практике участкового, если бы приоткрылась завеса и тут! Возьмешься за расследование одного, а ниточка потянется к другому. Глядишь, и блеснет удача «кудринскому шерифу», как в шутку называл его иногда Румянцев… А вот о Володе Рульмастере надо подать начальнику райотдела милиции представление. Молодец велогонщик-пенсионер! Великая все-таки вещь — случай!.. А вообще-то, не выбей оголодавший кабан дверцы в хлеву, не выскочи в огород, не поймай его за ногу мертвою хваткой силач Митрий Крымов — ничего бы такого, пожалуй, и не было…

С дорожного мастера взяли подписку о невыезде. На другой день Петровин, сопровождаемый Галиной Хрисанфовной, улетел в Парамоновку докладывать обстановку. Володе Рульмастеру советовали помалкивать и продолжать наблюдение за домами Пеи-Хомячихи и Утюжного. А Хрисанфа Мефодьевича участковый просил получше припомнить все подробности того зимнего дня, когда он вернулся из Скита и нашел избушку свою разграбленной. Савушкин на это сказал, что ему восстанавливать нечего, он и так хорошо помнит подробности. Пусть его спрашивают, а он знает, что отвечать…

Хрисанфа Мефодьевича занимало сейчас другое. Он пытался нарисовать себе всю картину кражи — как она замышлялась, как воровали, и что было потом. И ему представилось вот что…

Мотька Ожогин, уволенный отовсюду за прогулы и беспробудное пьянство, упал в ноги Утюжного, стал проситься принять его. Работнички в этом дорстрое были аховские, старались себя особенно не утруждать. Работа для них зимой — не бей лежачего. Это, конечно, о тех говорено, кто на дело свое плюет. Ну и Мотька туда же подался, к таким попал. Лодырь — он тоже ведь чует, где ему послабление выгорит, где можно в карман положить, не надрывая пупа… Ну, упал, значит, Мотька Ожогин на колени перед Утюжным, а тот — для строгости — отпихнул его, сказал, что у него и своих таких проходимцев хватает, не знает, как избавиться. Но подумал, поразмышлял, вспомнил, что Мотька когда-то охотником числился, и записал его в штаты. Подступала зима, речки, ручьи сковало, можно и без мостов объезды найти, да такие объезды и были, опытные шоферы их знали. Бураны — не каждый день, а будут заносы — расчистят бульдозеры, не мотьки ожогины, а потолковее люди. Но Мотька может сгодиться. Лосишку стрельнет, авось не заметят, а заметят — ему и ответ держать, не дорожному мастеру. Лосишка не выгорит — соболя выследит, это еще даже лучше, понаваристее и незаметно совсем: шкурку на месте сдернул, в карман положил и — привет, охранители природы! Ожогин (Утюжный об этом знал) прежде добывал кое-что. Конечно, с хорошим охотником его рядом и ставить нельзя, а так, с маломальским, можно… Ну, пошел Мотька в тайгу, порыскал-порыскал, как тощий волк, ухватил там какую-то малость, принес своему благодетелю, сбыл по дешевке, а то и задаром Утюжному всучил, мол, и так платят оклад ни за что, на большее рта не разевай — подавишься. Мог так сказать Утюжный, мог! И его Ожогин понять должен был. А не понял на словах — в рыло, поди, припаял ему дорожный мастер. Кулаки у того увесистые…

Ну, после того, как зашуршали у Мотьки деньжата в кармане, думал Хрисанф Мефодьевич, пить стал он по-прежнему, хулиганить. Дом тетки своей, Винадоры, больше не поджигал, но ругал ее ни за что ни про что на чем свет стоит. Даже с улицы слышно кудринцам было, как он ее наматеривал. Может, с Утюжным и пил вместе Мотька, и у Утюжного могла мыслишка мелькнуть — обчистить охотника Савушкина. Промысловик он, дескать, передовой, добычливый. Каждый сезон у него до черта мехов — государству сдает, за премиями гонится, а купить у него — не выпросишь. Может, кому и продаст, а Утюжному ни разу не уступал. Вот и договорились по пьянке, соображал Хрисанф Мефодьевич, подкатиться к его избушке в то время, когда он по тайге ноги бьет. Может, ударили по рукам, окончательно обо всем сговорились, и дал Ожогин согласие. Когда Мотька охотился, то, помнит Савушкин, набредал на его зимовье. Дорожку запомнил, а высчитать, когда лучше украсть, проще пареной репы: днем охотник почти всегда на промысле, зимовье не закрыто — заходи и греби… Ну, Утюжный подвез его к избушке, сам не пошел. Не минуло и полчаса, как Ожогин вернулся с краденым, сели они в машину — и ищи ветра в поле. Ехали — грелись водкой, а то и спиртом. Это уж непременно так! Здоровый, крепкий Утюжный только, наверно, краснел да потел, опорожняя стаканы, а тщедушный Мотька совел, скисал. Но за добычу хватался — настаивал, чтобы делить им поровну, как и уславливались. И могла у Утюжного явиться мысль: споить окончательно Мотьку и вытолкнуть в снег, ближе к ночи, от жилья подальше. И шкурки все достаются ему одному, и соучастника побоку — коченей, замерзай, не копти больше небо…