— Но вот уже год помалкивает моя болезнь — затаилась, — с довольной улыбкой сообщает Владимир Григорьевич. — Втыкали мне в ноги длинные иглы. Ну, просто, как спицы вязальные… разве чуток поменьше.

Меня от такого сравнения пробрал по коже мороз. А он продолжал:

— И здорово, я вам скажу, помогло!

Сморенные зноем, лежим на траве. Под стрекот кузнечиков я забываюсь: сказалась минувшая ночь.

Спал я часа полтора. Проснулся от неудобства: онемела рука, шею свело, и глаза — чувствую — затекли. И все потому, что голова моя оказалась в ложбине, а ноги на бугорке.

В природе за это время произошли изменения. Дул освежающий ветерок, шумела листва, трава шелестела. Дышать стало сразу легче.

Вон Владимир Григорьевич ожил, занялся этюдом. Обидион с Рябухой настраивают свое «боевое оружие»— спиннинги, перебирают блесны, выискивают в «арсеналах» покрепче тройники, втыкают в пробки жала багорчиков, ибо возможна поклевка большого тайменя, и тогда без багорчика его будет трудно взять.

Начал и я собираться. Молю провидение, чтобы попил мне громадный таймень… хотя бы на пуд. Такая удача прежде уже выпадала (брал я крупных самцов), но сейчас это надо для друга: Владимир Григорьевич еще не видал живого тайменя в глаза. Хочу показать ему эту охоту и перекаты на горной реке, глубокие омуты и шиверы. Красиво тайменя тащить, мучить его до той самой минуты, пока он не сдастся. А он непокорный и сильный. Но уж когда его выведешь! Лежит под ногами живая торпеда с красным хвостом, красными плавниками; гладкая кожа осыпана темными точками, и бока от этого светятся радужно. А нежен! А вкусен! И особенно в сыром виде — подсоленный, с луком и перцем…

Лучше пока не мечтать, не травить себе аппетит и душу!

У речки широкой долины нет. Крутые осыпи, скалы, прижимы. Только в устье река как бы раздается в плечах и свободно втекает в Амур под стражей двух лобастых сопок. Зато речка, как всякий горный поток, изобилует перекатами, омутами, которые здесь повсеместно называются уловами — ямой, где можно поймать, уловить рыбу. Попадаются на этой реке островки, они разрывают русло на рукава, и там, в протоках, тоже пасется рыба — ленки, в основном. А хариус держится под перекатами, в стремительных вспененных струях, где его подстерегают таймени, как волки овец.

Растительность по берегам разная: темный ольховник, дубняк, тальник и черноберезник. Все это разрослось по долинам, крутинам. Но есть и чистины, где только трава растет. Там самые наиудобнейшие места для работы со спиннингом.

Мы все, кроме Владимира Григорьевича, бывали на речке не раз и знаем все улова, перекаты, на которые можно надеяться.

Решили дойти до первых камней-перекатов, а там разойтись. Гроховский желает остаться со мной. Он без спиннинга: обращаться с ним не умеет. Когда я попаду с другом на Обь, где чаще встречаются чистые, ровные берега, то стану его учить забрасывать спиннинг. Но здесь все сложно: «бород» напутает, блесны пооборвет. Пускай походит в болельщиках…

Идем цепочкой. Впереди, выбрасывая короткие ноги, точно пританцовывая, торопится Николай Рябуха. Спининг-рапира лежит у него на плече. За спиной рюкзачок, за поясом — нож и багор. Рябуха весь ушел в мысли о предстоящей охоте. Он и спал-то сегодня наверняка часа два, все думал, поди, какого вытащит великана. Для Николая Рябухи нет пущих страстей, чем рыбная ловля да разве еще ружье. Он живет одиноко, хотя ему уже далеко за сорок. Мы, его близкие, называем Рябуху «заржавелым холостяком», и он на это, спасибо, — не обижается, лишь состроит в ответ кривую ухмылочку, что-нибудь буркнет, а чаще всего промолчит.

Когда-то был у нас с Обидионом сильный задёр — женить Рябуху. Знакомили с молодыми, красивыми, умными — всякими. Но он никакую приманку не брал. Одну девушку нахваливали ему особенно рьяно. Старался больше меня Владимир Обидион:

«Ты мне поверь — скульптору. Я же форму женского тела сквозь платье вижу. У этой девушки не фигура — гармония!»

«Да мне-то откуда знать?» — отмахивался поэт.

«Раздень — увидишь!» — настаивал рьяно скульптор.

Рябуха явно боялся попасть в зависимость к женщине. Он и высказывал нечто подобное. Например:

«Как я с женщиной уживусь? То ей уступишь, то она наступит на тебя!»

Второй мой приятель, Обидион, был в этом смысле полной противоположностью Рябухе: увлекался, любил, жил самой раскрепощенной жизнью, ваял симпатичнейшие головки и бюсты. Одним словом, он не чурался женщин, и они не обходили его. Затворничество не прельщало Обидиона ни в коей мере. В выборе женщин у него был широкий спектр — цыганки, армянки, русские, украинки, чеченки, алеутки и еще бог знает кто. Скульптора я обожал за широту натуры…

Первый перекат явился перед нами, обдал шумом и водяной пылью. Мы оставили возле него Рябуху, а сами пошли вверх по реке. У следующего перепада воды застопорился Обидион, мы же с Гроховским двинулись дальше, к одному заманчивому улову. Там я брал когда-то по четыре тайменя не сходя с места. Почти невероятно, но это было! А там, где когда-то тебе повезло, надеешься на удачу вновь.

Вон она яма, омут. Вода взбаламученная, воронки хрипят, струи лижут каменный выступ. Человеку незнающему никогда не придет в голову пытать здесь рыбацкое счастье. Но я уже был тут и знаю, какую «торпеду» можно достать из глубин.

Блесна, любимый мой «шторлинг», точно летит туда, куда я ее посылаю. Проходит пять, десять минут в непрестанном кидании, однако пока ни единой поклевки, ни даже попытки броситься за блесной. Неужели тут пусто на этот раз? Спиннингиста всегда выручает терпение, сноровка. Если поблизости хоронится таймень, его можно втравить в игру: раз блеснет перед глазами, другой, и он не выдержит — кинется на блестящую «рыбку», схватит, всей силой станет прижимать ее мордой ко дну или камню. Таймень всегда так и делает — прижимает добычу, а для упора молотит красным хвостом, как лопастью.

Кидаю за разом раз. Мой спиннинг тоже сооружен из рапиры — гибкий, короткий, им очень удобно работать в зарослях, метать блесну из-за кустов и деревьев, лишь бы оказался пятачок чистого места.

В омуте крутят воронки. Вода потеряла прозрачность — пенная, сорная, и я уж подумываю оставить охоту здесь и поискать другой омуток. Но что-то меня приковало, удерживает и заставляет шлепать блесной о воду.

Владимир Григорьевич, кажется, потерял интерес, сел поодаль на камень в тени и кусает травинку. Он молчит, но я знаю, что ему хочется мне сказать: нету здесь рыбы, брось ты это пустое дело! Лучше пойти на Амур, там хоть плети клюют безотказно. Так же молча я возражаю другу: подожди, потерпи! Уж я-то изведал, сколько надо терпения, чтобы поймать тайменя…

И таймень себя выдал! В то время, когда я выкручивал леску и блесна сверкала уже почти на поверхности, готовая выскочить на воздух, показалась из омута, из преисподней откуда-то, широколобая круглая голова. Лениво раскрылся провал ее пасти, закрылся, и рыбина снова погрузилась на глубину.

— Есть! Есть! Тут крокодил обитает! — сдавленно, с бьющимся сердцем говорю я своему другу и прошу встать у меня за спиной, чтобы, если опять повторится такое, он видел это чудовище. Я меняю блесну, надеваю теперь большую, огненно-желтую, надраенную песком, самокованую. Пускаю снаряд подальше, под самую кромочку противоположного берега и, доведя до средины омута, ощущаю сильнейший рывок… И началась изнурительная борьба, в которой мы с другом урвали победу… Когда я подвел полутораметровую «торпеду» под берег, Владимир Григорьевич ловко вонзил ей багор чуть выше хвоста. И дело на том было кончено.

— Ну, ты меня заразил, затравил! — в восторге сказал Гроховский. — В полном смысле это охота. Ах, черт побери, как красиво и здорово! Сколько в нем будет весу?

— Пуда под два! А дарю я тайменя тебе. Покруче засолим, подвялим потом, и ты увезешь.

— Спасибо. Ей-богу! Но мне с такой ношей не дотащиться до Томска. У меня же еще и этюдник, и краски, и личные вещи…

— Ничего. На поезд погрузим, а там ты уж как-нибудь выгрузишься. Смотри, красавец какой! С другой рыбой его не сравнишь.