— Ох, накажут тебя за твое нерадение, Утюжный! — предрекала Румянцева. — Не я твой начальник, а то бы ты у меня поплясал камаринского…

Дорожный мастер боялся встречаться с Катей, избегал ее. Но она его находила, доставала из-под земли, и тогда он никуда не мог деться от Катиных гневных слов.

— Совесть у тебя есть!? — кричала она на него в телефонную трубку. — Опять две тонны молока разлили у моста через Чузик! Молоко так тяжело достается, а ты помогаешь его в речку спускать! Полкана спустить на тебя надо, Утюжный! В газете с песочком продраить!

Последние Катины слова стали пророческими: фельетон о дорожном кудринском мастере был напечатан в парамоновской районной газете. Злой получился, едкий. А написал его, с легкой руки, участковый уполномоченный Кудрина лейтенант Владимиру Петровин. И повод нашел подходящий: в той самой луже, что озером разливалось у дома Утюжного, утонул пьяный какой-то ночью. Тут уж Петровин покатался на косточках дорожного мастера, хотя какие там у Утюжного косточки — жир сплошной, как у закормленного кабанчика.

— Дожился, дождался всенародного осмеяния, — качала головой Катя.

— Что теперь будет со мной? — спрашивал растерянный Утюжный.

— Дадут по шапке! Поменяют твою ондатровую на кроличью. Пожалеешь небось…

Переругиваясь иногда с Утюжным и такими, как он, Катя забывала на время свою печаль. Суд все не ехал и ждать становилось тяжко, невыносимо. В доме Румянцевых, обычно таком веселом и шумном, поселилась гнетущая тишина. Мальчишки перестали играть в борьбу, уткнулись в книжки. Старшая дочь уходила к подругам или тоже читала в своей маленькой комнате. Переживания родителей передавались детям. Телевизор включали редко, и то это делал хозяин. Видно было, что он крепится. Но шутки и смех у него выходили наигранные, вялые — без живой искры.

К тому, что было, что лежало камнем на душе Кати, прибавились еще слухи, мол, директор совхоза у них человек ловкий: не успел поработать, а уже и заворовался, замошенничался, руки погрел. Заведующая совхозной базой, кудринская Трындычиха, больно старалась на этот счет. Румянцев ее журил, наказывал за непорядки, так она начала ему мелко мстить. Ей подпевала Пея-Хомячиха. Сойдутся вдвоем, начнут тараторить — водой не зальешь. И Мотька Ожогин туда же. Но из этих троих ни на кого так не злилась Катя, как на Хомячиху. Вот уж чья бы корова мычала, а ее бы молчала. Сама вся в обмане и лжи, спекулянтка отъявленная, ворожейка, знахарка, а невиновного человека, коммуниста лезет судить! Не выйдет, не запачкать им грязью Румянцева. И на партийной работе он был, и председателем сельсовета избирался, и в партшколе учился. Везде о нем доброе слово по делам его сказывалось. И в совхозе труды Румянцева видно, даром что он тут недавно. Мог и не ехать сюда, нашли бы где и получше местечко…

Те недели, что ожидали выездного суда, горькими им показались. Шофер Рудольф Освальдыч, человек молчаливый, медлительный, помогал по воскресным дням скрашивать жизнь директорской семье. Подъедет к калитке на своем чистеньком вездеходе, войдет в дом, остановится у порога, сияя широким, натужно-красным лицом, позовет съездить на Чузик, или в бор за грибами, или к Чуркину в гости. Тимофей Иванович звонил из Рогачева постоянно, приглашал в воскресенье сходить на болото за черникой, за речку Коргу за красной смородиной. И Румянцевы садились всей семьей в машину, ехали. Движение, дорога, природа настраивали на успокоительный лад.

Суд, наконец, явился в Кудрино. Николай Савельевич пришел к ответу в новом синем костюме, при галстуке, хотя было жарко, дожди прекратились, и августовское солнце снова светило ярко и благодатно.

Два дня суд добирался до истины, и добрался-таки. Сметная стоимость построек коммунально-бытового назначения равнялась ста двадцати шести тысячам рублей. Израсходовано же было только девяносто четыре. Где же хищения, перерасход? Налицо очень солидная экономия. За это надо премии выдавать, объявлять благодарности. А директору совхоза, за радение его и смётку, вон чего хотел «удружить» фининспектор Притыкин! Плюнули в душу честному человеку, семью терзали, отпуск пошел насмарку. Да что б ему пусто было, Притыкину! Чтоб он икал целые сутки кряду! Из мелкой личной обиды такое кадило раздул! Опасны для общества и такие люди, как этот ревизор! Ничего, отольются ему невинные слезы…

Катя долго не могла унять своего расстройства. Но печаль мало-помалу сменилась радостью.

В отпуск они тогда так и не съездили. Отдыхали у речки с удочками, жгли ночами костры, ходили в погожие дни по ягоды и грибы. Опять повернулась к ним жизнь доброй, светлой стороной.

Николай Савельевич был скоро отозван из отпуска. В разгаре была заготовка кормов, и приближалось не менее жаркое время уборки урожая.

О своей жене Николай Савельевич всегда думал с нежностью и теплотой. Могла же тогда уехать с детьми в Павлодар, а вот не уехала, не захотела оставлять его одного в трудные дни. Тесть Румянцева, инвалид войны, ждал свою дочь и внучат, но Катя отписала родителям, не вдаваясь в подробности, что нынче поездка у них не выгорает, что у Коли «дела по совхозу тяжелые», оставим, мол, встречу до будущего года.

А легко ли ей было это сказать: «Оставим встречу!» Старик больной, с сорок четвертого года без ног. Мужественный человек, а жена его подвижница. Таким женщинам, как она, при жизни памятник надо ставить.

Когда Николай Савельевич на последнем курсе своей партийной учебы в Омске женился на Кате (она работала воспитательницей в одном из детских садов), собрались они к ее родителям в Павлодар. Увидев мать и отца жены, он был поражен: перед ним были сильные, не сломленные люди. Он прикинул в уме, сколько же лет его теперешняя теща ухаживает за своим искалеченным войной мужем! Да, какой тяжкий крест выпал на ее долю. И ни жалоб, ни слез, ни вздохов. Веселые речи, живые, нескованные движения…

Теща быстро собрала на стол, сели обедать. Зять начал было расспрашивать тестя о минувшей войне, о боях, в каких тот участвовал. А тесть его, человек с изможденным лицом, худой, весь такой скелетистый, улыбнулся горько, свесил голову и сказал:

— Не спрашивай меня, сынок, об этом. Не спрашивай, если не хочешь, чтобы сегодня у меня на глазах заблестели слезы. Нервы потрепаны, порваны. Да и как им крепкими быть, если, представь, мне в полевых условиях четыре раза ампутацию делали. Отпилят — гангрена. И опять пилят, пока не спасли от смерти. Видишь вон, как ноги укоротили-то? А я ведь до войны пахарем был, землю люблю…

Катя потом наедине говорила мужу:

— На слезы я слабая. Увидела раз, как отец весной протянул с кровати руку к цветочному горшку, взял комочки земли, размял на ладони и нюхает. Потом отвернулся к стене и долго молча лежал. А у меня от умиленного всю душу сжало! И наревелась же я тогда в тайне от родителей…

— Вы в Павлодар из деревни приехали? — спросил Николай жену.

— Да. Отцу дали квартиру, как инвалиду войны. В деревне печь надо топить, дрова, воду носить. Мать там совсем из сил выбилась, еле ноги носила. — Катя провела рукой по волосам мужа, сказала с улыбкой. — Я за тебя знаешь почему замуж пошла? Чтобы в городе жить!

— Шутишь?

— Конечно!

— А то я могу тебя в Омске оставить, а сам на село поеду.

— И я! Куда иголка, туда и нитка.

В село так в село: это обоих устраивало. И далекое Кудрино позже тоже не испугало их. Тогда уже много писалось и говорилось о тамошних месторождениях. Значит, придет когда-нибудь и туда большая — с размахом — жизнь.

Да, не побывала в тот год Катя с детьми у родителей в Павлодаре из-за позиции Притыкина. А муж настаивал, даже билеты заказывал Гале Игнатовой, дочке Хрисанфа Мефодьевича, но Катя ответила свое твердое «нет», и на том усилия Румянцева кончились. Уж если его Катя поджала тонкие, нервные губы, округлила глаза, считай, что с ней сладу не будет. Внушительно и спокойно ответила она мужу:

— Мы остаемся с тобой.