— Почти. Я начальник подразделения подводников. — А имени и фамилии не назвал.

И Савушкин решил тоже не называть себя. Но то, что он местный охотник, признался.

— Ух ты! — хлопнул рукавицей о рукавицу начальник подводников. — Пару темненьких собольков я бы купил у вас!

— А светленьких не надо? — игриво спросил охотник.

— Да и таких можно, — не почувствовал розыгрыша подводник. — Только вот денег нет при себе…

— И хорошо! Я без мехов. И вообще — не торгую, — напустил на себя сумрачность Савушкин.

— Сознательный? — И взгляд синих глаз опять мягко прошелся по лицу Хрисанфа Мефодьевича.

— Как учили…

— Верно, — как-то устало сказал подводник и предложил охотнику присесть на пенек.

Однако Савушкин садиться не стал. Решил объяснить, почему захотелось ему прийти сюда, поглядеть на дела людей.

— Грохот у вас тут! Даже по ночам не смолкает, — заметил Савушкин.

— Эх, дорогой человек! — сокрушенно вздохнул подводник. — Моторов не глушим, сами не спим как следует… Прошли Обь, перешагнули без особых препятствий Васюган и Чаю, а вот на какой-то ничтожной Кудельке споткнулись. Лед ломкий, дробится, будто стекло. Не то что ледорез — человека-то не всегда выдерживает! Не речка — каленый орешек. Одни мы всю восьмисоткилометровую трассу держим. Упреки высокого начальства для нас — как подзатыльники. Краснеть надоело…

— Это что же за колбаса такая? — спросил Хрисанф Мефодьевич, показывая рукой на дюкер. — Как стрела. Или как будто ракета лежачая.

— Ради этой конструкции мы здесь и находимся! Дюкер! По нему под водой пойдет нефть. Дюкер надо на дно уложить, а у нас не получается, и мы мучаемся. Сначала урезы, траншеи не удавались, но кое-как с ними справились. Теперь майну… ну, искусственную полынью… очистить не можем: лед хрупкий. А майну требуется очистить быстро и так, чтобы ни льдинки в ней не было. Иначе протаскивать дюкер начнешь — поранишь обшивку. А такое нам допускать не положено.

— Значит, вся ваша загвоздка — в речке? — задумчиво спросил Савушкин.

— Конечно — в ней!

— Послушай-ка, парень, — стал говорить охотник. — Может, я что не так понимаю, но мне вот что кажется…

И замолчал на минуту — задумался. И эта минута показалась подводнику долгой, а у него, подводника, затеплилась какая-то надежда, возник интерес. Он и поторопил:

— Ну?

— Поди, не запряг, не нукай… Я эту Кудельку знаю — приходилось рыбачить тут раньше. Берега у нее больно топкие, как кисель…

— Поэтому мы и с урезами долго бились.

— А чего, и побьешься…

— На дне же — плотные глины. И много ила нанесено, — все более оживлялся в разговоре подводник.

— А когда ил в воде, тогда и лед непрочный, — заметил Савушкин. — И вам не машиной надо резать его, а долбить пешнями.

— Пешнями? — Синие глаза инженера стали выпуклые от удивления. — Да у нас — посмотрите — какая техника! И где я столько пешней возьму? Ведь каждая пешня — пара рабочих рук. А у меня — горсть людей и тысяча сил в машинах.

— Идите-ка вы в Юрты, позовите на помощь тамошних рыбаков. Заплатите им хорошо, и они вам полынью сачками очистят за милую душу.

Савушкин говорил это весело и уверенно. Инженер-подводник подумал, что-то прикинул и без лишних слов пошел с Хрисанфом Мефодьевичем в деревню.

И привалило к вечеру сюда двадцать рыбаков в розвальнях, с сачками и пешнями. А кони — как на подбор — гнедые. И Савушкин с ними был. Его по-настоящему захватил интерес, что получится из той простодушной подсказки, что дал он отчаявшемуся человеку, видать, большому знатоку своего дела. И этот интерес грел душу Хрисанфа Мефодьевича.

Помнится Савушкину, как двое суток, без перерыва, лишь с короткими передышками, не выпускали они из рук пешни, сачки. На ходу пили кофе, ели горячие пирожки, что подвозили им на машине.

И снова была работа до пота, до мозолей и ломотья в пояснице. Во все стороны брызгал лед, искрился — особенно ночью, при свете огней. Гирляндами висели на столбах мощные лампочки. Шуршали сачки, стекала вода. Движения людей по обоим закрайкам льда были едиными и упорными.

А майна — четыреста метров в длину, и ширины немалой. Мороз подоспел вовремя, как по заказу, градусов под тридцать. Лед по краям выдерживал лошадей и людей.

Помнит Хрисанф Мефодьевич, как заблестела майна темной водой. Чистое зеркало, а над ним от мороза — туман. Начальник подразделения подводников бегал с просветленным, счастливым лицом. Надо было спешить, и все понимали это. Савушкин так вошел в роль советчика, что тоже бегал от берега к берегу, размахивая руками и выкрикивая слова в общем старании и гуле. Рыбаки-юртинцы сделали свое дело, но возникло новое осложнение: нужна лебедка, чтобы протаскивать дюкер, а ее еще раньше угнали на Север и не успели к сроку вернуть. Однако расторопный инженер нашел из этого выход: протаскивать дюкер с помощью тягачей.

Пять тягачей впрягли, как пять норовистых коней, но точного, единого натяжения не было, и толстые тросы из-за рывков лопались.

— Добейтесь синхронности в натяжении! — кричал инженер дизелистам.

И добились ее.

Целые сутки ушло тогда на укладывание дюкера через Кудельку. Захваченный общим азартом, Хрисанф Мефодьевич не уходил. Он увлекся, ему было радостно в этой людской сознательной толчее.

— Бросай охоту, переходи к нам! — шутил начальник подразделения.

— Боюсь, тайга по мне заскучает, — отвечал бодро Савушкин.

И пришел час, когда начала продвигаться нефть, — медленно, выдавливая с шипением воздух сквозь вантузы. Савушкин, не менее взбудораженный, чем другие, жадно смотрел на все это, прислушивался к разговорам. По внутренней связи переговаривались:

— Ну как там у вас, на Кудельке?

— Шипит!

— Хорошо, что шипит! Подходит нефть. Ждите! Поток продвигается к вам беспрепятственно.

Шли часы напряженные, длинные. Показалась эмульсия… И вот она — нефть! Хрисанфу Мефодьевичу запомнилось точное время, когда это случилось: шесть часов тридцать минут утра.

Момент был, конечно, торжественный. Подводники кидали вверх шапки; не удержался и Савушкин — тоже подбросил свой треух. Все одержимо кричали, обнимались, как бывает только в час наивысшей радости. В свете огней, казавшихся уставшими, как и люди, руки и лица рабочих блестели жирными пятнами нефти. И Хрисанфа Мефодьевича помазали нефтью. По трубе нефтепровода она шла чистая, теплая — настоящая кровь земли.

Наступил день — облачный, светлый. Пора была возвращаться Савушкину. Начальник подводников и все сердечно прощались с ним. Инженер выглядел уже не угрюмым, взъерошенным человеком, а молодцом. И сказал, не гася блеск в своих синих глазах:

— Один француз тонко заметил, что родина у человека там, где проплывают самые прекрасные облака. Стоит взглянуть на это вот небо, и убедишься в справедливости сказанного.

Белые, грудастые облака плыли неторопливо в высоком мартовском небе. Они вызывали в душе Хрисанфа Мефодьевича глубокие чувства к родной земле…

День вообще тогда был полон тепла и света. Все далеко вокруг виделось, все сквозило и ласково дышало первым земным испарением. Проталины еще не проглядывали, но корки сугробов вычернились от вытаявшего на них сора. У старых берез снег приосел, и вот-вот у стволов должны были обозначиться темные ободы. Выглянет скоро земля из под зимней шубы!

Крепко запомнились те дни Савушкину.

Не забылись ему и другие…

Много позже того, что было с ним на Кудельке, познакомился Савушкин в Кудрине с инженером-нефтяником Ватрушиным из управления разведочного бурения. Ватрушин был чем-то похож на Румянцева. Оба среднего роста, остроносые, сухопарые, только Виктор Владимирович казался замкнутее, но временами и из него, как из Румянцева, прорывалось веселье, искренний смех. Но редко таким можно было видеть Ватрушина: его хозяйство в ту пору устройства на необжитом месте переживало большие трудности. Когда забот полон рот, то тут не до шуток, не до веселья.

Однажды Ватрушин и Савушкин оказались вдвоем в вертолете. Виктор Владимирович летел на Север по своим служебным делам, а Хрисанф Мефодьевич забирался подальше в тайгу, чтобы лучше устроиться и заранее осмотреть угодья, где ему предстояло в очередной раз вести промысел. Пролетали Кудельку, и Савушкин крикнул, склонившись к уху Ватрушина, что он тут когда-то бывал и даже участвовал в прокладке дюкера… Потом заблестело внизу заповедное озеро с круглым огромным зеркалом. И на темной глади его все увидели лебедей. Они явились глазам, как внезапное озарение.