По-видимому, Белобородов сам сознавал, как он жалок, и прилагал все усилия справиться с собой. Но это ему не удавалось. Обегал нас взглядом, неверной рукой наливал водку и пил ее жадно, как воду. Постепенно его лицо приняло нормальный оттенок, и он перестал дергать плечами, как в ознобе. Взглянув исподлобья на меня, смущенно усмехнулся и сказал:
— Нечего сказать, наделал я переполоха.
Расчет на то, что он скоро уйдет, не оправдался. Может, чтобы сгладить впечатление о происшедшем, Белобородов задержал и меня, и Р. Втягивая нас в разговор, заставил выпить водки и, угостив сторожа, послал его еще за литром.
— Только это и помогает, — кивнул он головой на принесенную водку. — Нервы окончательно сдали. Чем дальше, тем хуже. Лечился у аллопатов, гомеопатов. Гипноз тоже не подействовал. Дошел до галлюцинаций. Жена гонит меня из спальни, бужу ее криками и пугаю.
— Давно это у Вас? — из вежливости спросила я.
— О да! С Гражданской войны. Ведь сколько пережить пришлось. Один расстрел чего стоил.
Взглянув на нас и, может быть, прочитав что-то на наших лицах, он вдруг пришел в возбуждение.
— Знаю, что вы думаете, — крикнул, ударив по ручке кресла, Белобородов, — зверь, расстрелял не только Царя, но и детей. Мне это не раз и в лицо говорили. Теперь у всех ручки чистые, только у меня в крови, — и он снова задергал плечами и головой.
— Скажите, товарищ Белобородов, — прервал неловкое молчание Р. — Одно время ходили слухи, что части Семьи удалось бежать?
— Это неправда, — глухо, не поднимая головы, ответил тот. — Расстреляны все. Даже лейб-медик Боткин, фрейлина Демидова, включая монашку и поваренка, которые прислуживали Семье. Их пришлось ликвидировать как ненужных свидетелей. Если вам интересно, я могу рассказать, почему и как это произошло. <…>
Ликвидация великих князей, находившихся в Алапаевске, была возложена на Войкова. Ответственность за выполнение приговора над Николаем Вторым и его Семьей падала на меня и Юровского.
Готовясь к расстрелу, который должен был произойти к ночи, мы достали одеяла, чтобы завернуть в них тела расстрелянных, незаметно от часового перенести их в машины. Трупы мы решили бросить в старую шахту, называвшуюся Ганиной Ямой. Не доверяя никому, решили сократить число участников расстрела до пяти, чтобы избежать лишних свидетелей. В тот вечер все часовые были сняты в доме и убраны посты со двора. Оставили лишь один караул за забором, на улице. Когда Романовым предложили под предлогом опасности от артиллерийского обстрела спуститься в подвал, они начали спокойно собираться и разместились на принесенных туда стульях.
Тут выяснилось, что в плане расстрела мы не учли мелкой, но досадной детали: подвал был освещен маленькой и тускло горевшей от слабого накала лампочкой. И она висела как раз над стульями, на которых сидели приговоренные. Менять ее было некогда, да мы еще боялись, что яркий свет, пробиваясь через щели ставень окна, выходивших на улицу, привлечет любопытство часового. Юровский выскочил во двор, чтобы посмотреть, не пришел ли туда кто-нибудь из караула, и приказал завести моторы грузовиков, выхлопами которых хотели заглушить стрельбу. Когда он вернулся, посовещавшись, решили огласить приговор с нижней площадки лестницы и попросили Романовых подойти к нам поближе.
Царь с сыном подошли первыми и остановились на верхней ступени ведшей в подвал лестницы. Опершись о перила, ступенькой ниже стояла Императрица. За спиной Романовых стоял доктор Боткин, за ним, возле матери, Ольга и Татьяна. Остальные разместились у входа в подвал. Романов слушал приговор спокойно, как будто не вполне понимая его значение, потом спросил: „Так меня судит Россия?“
— Вас судим мы, революционный народ, — ответил Юровский, и чтение приговора продолжалось. Когда дошли до слов: „Вместе с бывшим Царем Николаем Александровичем Романовым расстрелу подлежат его жена Александра Федоровна Романова, его сын Алексей…“, Царица, вскрикнув, бросилась к Наследнику и прижалась к нему. За ней выскочил Боткин и заслонил их собой. Тогда Юровский начал стрелять (ему, как позже он сознался, показалось, что Царица и Боткин, оттолкнув его, выскочат через черную находившуюся на площадке дверь во двор).
Первые пули попали в Боткина и Царя, они зашатались, стали падать, увлекая за собой Александру Федоровну, не выпускавшую Наследника. Тогда стали стрелять все. Получился ужас. Ольга, раненная, пыталась выбраться из-под упавших на нее. Цепляясь за них, дотянулась до отца. Охватила его, живого или мертвого, не знаю, но ее так и добили. Вместе с Наследником, тоже раненным, застрелили не отпускавшую его Царицу. Пуль не жалели. Не успевали менять только обоймы. Татьяна была буквально изрешечена пулями. Но если та, которая попала в лоб была первой, то смерть ее была легкой. Перебравшись через лежащие на ступеньках тела, добили в подвале остальных. Младшие дочери, которых прикрывала собой Демидова и монашенка, сопротивлялись. Пришлось повозиться и с поваренком. Когда несли в машину завернутую в одеяло Марию Николаевну, она оказалась еще живой и стонала. Ее положили под другие тела, так как стрелять во дворе было нельзя: часовые за забором, заглядывая в ворота, спрашивали, что была за стрельба и крики. „Все в порядке, — ответил Юровский, — я пробовал в подвале свой новый маузер и напугал дочерей Романова“. Когда привезли тела в шахту, все были уже мертвые…
Вначале предполагали бросить трупы в шахту и засыпать их, но Голощекин настаивал, чтобы их сделали неузнаваемыми: „Если их найдут, народ сделает из них святыню“.
Обыскав расстрелянных, мы нашли в лифчиках, корсетах и платьях Царицы и дочерей много зашитых драгоценностей. У Романова, кроме нательного креста (на цепочку которого были надеты медальон и перстень), наполненного фотографиями портсигара, запонок и часов никаких драгоценностей не обнаружили. Чтобы ускорить процесс сжигания трупов, Юровский поехал на одной машине в Екатеринбург за серной кислотой. Привез несколько баллонов и топоры, которыми рубили тела на части. Юровский снова уехал „наводить порядок“ в Ипатьевском доме. В особняке Ипатьева все следы расстрела на лестнице уничтожены, попорченная попадавшими пулями стенка заделана и покрашена в прежний цвет. Никто этого не заметил, так как мы нарочно кое-где поцарапали ее. Следы в подвале уничтожены быть не могли из-за нехватки времени и не хотели к тому же пускать туда маляров, так как Юровский, уговорив всех молчать о расстреле на лестнице, происшедшем только по его вине, догадался испортить пулями всю стену подвала, где мы предполагали произвести расстрел».[1186]
Прежде чем анализировать этот рассказ Белобородова, два слова о том, кто такая Л. Норд. В 1978 году в Париже вышла книга Лидии Норд «Маршал Тухачевский». В предисловии от издательства написано: «Л. Норд не только была женой сослуживца и друга Тухачевского, расстрелянного вместе с маршалом в начале 1937 года, но доводилась родственницей самому Тухачевскому — она была его свояченицей. Поэтому она хорошо знала маршала, его личную жизнь, военную среду и партийную верхушку».[1187]
Из этого отрывка понятно, что Норд была не рядовым человеком в Советской России, во всяком случае она была знакома с руководящей советской верхушкой, лично знала Сталина, Орджоникидзе, Троцкого, естественно, была в близких отношениях с Тухачевским и его окружением. В связи с этим встреча Норд и Белобородова не представляется случайной. Они встречались как люди одного круга, почти идейные соратники. Нетрудно себе представить, что Норд оказалась за границей после того, как Сталин раздавил заговор военных во главе с Тухачевским. К тому времени, когда была написана статья, Белобородов был уже 11 лет как расстрелян, и Норд могла писать все, что ей угодно. Почти наверняка все, что изложено в статье, является плодом литературной обработки самой Норд. Вся обстановка бывшей царской резиденции, церковный полумрак, Норд в белой шали, насмерть перепуганный Белобородов, бутылка водки, им опорожненная,[1188] его рассказ, произнесенный замогильным голосом, наконец, постоянные муки совести, галлюцинации, которые мучили убийцу, — все это напоминает плохой дамский роман. Представляется странным, чтобы Белобородов в 20-е годы за бутылкой водки рассказывал все-таки не близким ему, хотя и партийным, сотрудникам музея свои переживания, галлюцинации и т. д. Кроме того, в «Исповеди Белобородова» полно грубых фактических ошибок, которые не могли быть допущены реальным Белобородовым. Так, «Исповедь Белобородова» вносит, вслед за «Запиской Юровского», в список расстрелянных никогда не существовавшую «монашку» и «поваренка», т. е. Л. Седнева, которого на самом деле задолго до убийства увели из Ипатьевского дома. Когда читаешь о том, что «монашка» сопротивлялась, а с «поваренком пришлось повозиться» — понимаешь, что Белобородов так же не причастен к своей «Исповеди», как Юровский к своей «Записке». Норд передала в «Русской мысли» какие-то свои общие знания об убийстве Царской Семьи. Конечно, не исключено, что она слышала что-то и от Белобородова, но нельзя ни в коем случае ручаться, что это «что-то» попало в «белобородовскую исповедь». Остается загадкой, что заставило Норд печатать эту статью: погоня за рекламой, искреннее желание поделиться своими знаниями об убийстве Царской Семьи или полученное ею от кого-то задание обрушить на головы читателя очередную дезинформацию.
