Гоголь прокомментировал все этапы своей работы над «Мертвыми душами», в том числе сожжение второго тома. Рассмотрение четвертого «письма», в котором об этом идет речь, мы пока отложим, а обратимся к «Авторской исповеди», где Гоголь воссоздает логику всего своего творческого пути.

Неизданное при жизни писателя, это произведение было названо «Авторской исповедью» С. П. Шевыревым, с которым Гоголя связывали давние дружеские отношения, литературно-критические статьи которого (в том числе, о своих произведениях) Гоголь ценил, и потому не случайно после смерти писателя Шевырев занимался разбором и сохранением некоторых его рукописей. Название, данное Шевыревым, было точным. Сам Гоголь называл это сочинение «повесть моего авторства» (VIII, 438). За исповедальную «повесть» он взялся сразу после выхода в свет «Выбранных мест…», после ознакомления с разнообразными, но по преимуществу критическими откликами на книгу. Гоголь испытал потребность представить читателю своеобразный автокомментарий к книге, а также определить и ее место в контексте творчества в целом. Поскольку книга создавалась одновременно со вторым томом «Мертвых душ», то авторские пояснения к ней объясняли и специфику работы над вторым томом поэмы.

Один из центральных вопросов, который формулирует Гоголь в «Авторской исповеди», — это вопрос, прочитанный им в критических отзывах на «Выбранные места…»: «Зачем я оставил тот род и то поприще, которое за собою уже утвердил, где был почти господин, и принялся за другое, мне чуждое?» (VIII, 438). В подобной постановке вопроса он видит и определенную наивность, и некоторую проницательность. Для самого Гоголя обращение к книге нехудожественной, совместившей в себе и исповедь, и проповедь автора, было не случайным и не вступало в противоречие с его главным «делом», не означало отказа от «Мертвых душ». Однако он сознавал особую литературную природу «Выбранных мест…», в самой книге он совершенно определенно отмежевывается от раннего творчества, говоря о «бесполезности всего», «доселе напечатанного» (VIII, 215), следовательно, вопрос заключался в том, как, в каком направлении обновлялась природа творчества, и можно ли было это обновление интерпретировать как отказ от писательства, от прежнего «поприща».

Понятие поприще неоднократно встречается в «Авторской исповеди». Гоголь говорит о своем раннем искании поприща, когда он еще не мыслил себя писателем, об осознании им писательской миссии, когда взялся за литературный труд, о более определенном понимании своего духовного призвания в 1840-е годы, когда вопросы религиозного самосознания и нравственного совершенствования вышли на первый план. Работа над «Мертвыми душами» ведется в то время, когда «сам собой приходит запрос всякому поступку: „зачем и для чего его делаешь“» (VIII, 440). В этом контексте свобода творчества становится не столь привлекательна, вызывает неудовлетворенность. Один вид поприща сменяется другим, но это тоже литературное, хотя и более строго осмысленное поприще. Гоголь искренне недоумевает, почему даже близкие ему люди убеждены, что он отходит от литературы, в то время как он лишь строже, чем прежде, требовательнее начал относиться к литературному труду, «не имея в мыслях оставлять звание писателя» (VIII, 448–449).

Можно сказать, что главная особенность творчества Гоголя 40-х годов, им самим зафиксированная в «Авторской исповеди», — это интенсивность авторской рефлексии. Вопросы «зачем? к чему это? что должен собою сказать такой-то характер? что должно выразить собою такое явление?» — предстают как актуальнейшие. Поставленные еще в ходе работы над первым томом «Мертвых душ», ставшие предметом осмысления на страницах поэмы, они в 1840-е годы дополняются другими вопросами: каков автор? способен ли он «рассмотреть построже самого себя?» (VIII, 432), готов ли вынести на суд читателей «собственную исповедь»?

Движение ко второму тому «Мертвых душ» осуществляется через углубленное осмысление первого и последовательный анализ самого себя, своей писательской и человеческой природы. Второй том, следовательно, предполагает особую форму выражения авторской исповедальности, отличную от той, что была найдена в «Выбранных местах…».

«Исповедь человека, который провел несколько лет внутри себя, который воспитал себя, как ученик, желая вознаградить, хотя поздно, за время, потерянное в юности, и который притом не во всем похож на других и имеет некоторые свойства, ему одному принадлежащие, — исповедь такого человека не может не представить чего-нибудь нового» (V, 437). Это новое было очерчено в «Выбранных местах…», однако, осмысляя опыт книги, Гоголь признает, что сила воздействия его слова могла бы быть более значительной, если б это было слово художественное, образное. Второй том — попытка найти органическое слияние исповедания автора, его поучения с многозначностью художественного слова.

Примечательно, что, говоря о важности таких критериев в характеристике литературного труда как «существенная полезность» и «необходимость» (VIII, 441), Гоголь болезненно воспринимает те упреки, которые ограничивают его творческую свободу, исходят из абстрактных представлений о творчестве, о возможном воздействии на общественное мнение литературных произведений. «В ответ же тем, которые попрекают мне, зачем я выставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а писатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе» (VIII, 444).

Логика писателя, логика литературного труда не потеснена, а уж тем более не вытеснена усилением религиозных настроений Гоголя. Потребность «обнаружить внаружу все, что ни есть внутри России» — потребность писательская; стремление изъяснить процесс своего творчества, охранить его от стороннего, некомпетентного упрека — стремление художника; готовность обнажить свое «переходное состояние» — также готовность человека искусства. А желание побудить всех читателей задуматься о собственном «внутреннем строении», о «стройнейшем порядке» жизни — это желание писателя светского и духовного.

Работу над вторым томом поэмы Гоголь начинает практически сразу, как только был закончен первый. В июне 1842 г., вновь отправляясь за границу, писатель испытывает состояние душевного покоя. «Скажу только, — сообщает он В. А. Жуковскому, — что с каждым днем и часом становится светлей и торжественней в душе моей, что не без цели и значенья были мои поездки, удаленья и отлученья от мира, что совершалось незримо в них воспитанье души моей… Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существованяя» (XII. 69). 1840-е годы целиком прошли под знаком создания (продолжения и, как мыслилось, завершения) «Мертвых душ». Что бы ни писал Гоголь в это время, — «Выбранные места из переписки с друзьями», «Авторскую исповедь», теоретические сочинения («Учебная книга словесности для юношества», «О сословиях в государстве»), религиозные («Размышления о Божественной литургии»), — мысли его были заняты «Мертвыми душами». Гоголя удручала незавершенность труда, как и попытки друзей поторопить его. В феврале 1843 г. он писал С. П. Шевыреву: «Ты говоришь, что пора печатать второе издание „Мертвых душ“, но что оно должно выйти необходимо вместе со 2-м томом. Но если так, тогда нужно слишком долго ждать. Еще раз я должен повторить, что сочинение мое гораздо важнее и значительнее, чем можно предполагать по его началу. И если над первою частью, которая оглянула едва десятую долю того, что должна оглянуть вторая часть, просидел я почти пять лет… рассуди сам, сколько должен просидеть я над второй» (XII, 143).

Авторский взгляд на создаваемые главы второго тома нашел свое выражение прежде всего в последнем из «Четырех писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“», включенных в «Выбранные места…». Гоголь начинает письмо констатацией сожжения второго тома поэмы, сразу подкрепляя этот акт словами апостола Павла: «Не оживет, аще не умрет» и поясняет их: «Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть» (VIII, 297). Творческая работа, ее результат измерены христианским высшим критерием, но оценка, данная Гоголем собственному труду, — это одновременно и оценка эстетическая: второй том производился с «болезненным напряжением», «потрясением» доставалась каждая строка, однако и в этой работе «было много того, что составляло… лучшие помышления и занимало душу…» (там же). Это характеристика не только духовного, но и творческого процесса, и результаты его также нелегко было уничтожить. После сожжения автор «вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то», что он «считал уже порядочным и стройным» (VIII, 297–298); в этом суждении проступает устремление Гоголя к стройности эстетической, но одновременно неудовлетворенность тем «порядком» произведения, который могла бы принять литературная критика, но который не являлся приемлемым, безусловным с религиозной точки зрения: душа художника, пребывающая в беспорядке, не может создать то стройное целостное сочинение, которое вносило бы порядок в души читателей. Гоголь ищет ту форму повествования и ту смысловую насыщенность слова, которые одновременно могли бы быть приняты и церковной, и светской культурой.