На кухне в лотке вперемешку с вилками у нас лежат шпатели и кисти. Страшно воняет лаком и сырой шпатлевкой. На балконе стоит багет с намотанными на него шторами, и тинейджеры изредка звонят и справляются, по какому поводу у нас на балконе приспущены флаги.

Зашел за осенним пальто бывший муж. Пальто он не нашел, потому что пальто висело в проклятом шкафу и было сожжено под гиканье тимуровцев. Бывший муж взял баллончик краски и написал на стене «MADNESS».

Вандал.

Но зато диванчик встал, как миленький!

Мы спим на нем с детьми и котом, как цыгане. Потому что все подступы к детской перекрыты банками с краской и мешками с цементной смесью.

Детям я сказала: «Надо застеклить балкон, чтобы на занавески не капал дождь. А то они испортятся».

«Нет!» – сказали дети.

Пусть у нас заведется кто-нибудь, кто сделает это по-человечески. Кто починит шпингалеты и побелит потолок. И приклеит обои, которые я наклеила на масляную краску во время прошлого приступа ремонта.

– Вы говорите о строительной бригаде? – заволновалась я.

– Нет, – сказали дети. Они говорили о фэн-шуе.

Это кошмар какой-то.

Х… с ним, с фэн-шуем. И с балконом.

Куплю мангал, буду на балконе жарить шашлыки.

Иногда мне звонят странные люди. То есть, может, они и не странные, но у меня необъяснимая фобия неизвестных телефонных номеров. Я, когда вижу негармоничный набор цифр, трубку не беру. Поэтому большинство звонящих остаются для меня загадкой. Но когда я все-таки решаюсь поднять трубку, абоненты лишь подтверждают мою гипотезу. Вот недавно позвонила одна славная девушка из гламурного журнала. И сказала, что хочет написать про меня статью. И попросила в двух словах рассказать о себе. Я рассказала, она сказала: «Все понятно», а потом прислала мне заметку: «Она работает в зоопарке крокодилом». Я не вру. То есть я не против крокодилов как таковых. И даже не могу толком возразить тем, кто подмечает во мне сходство с этой злонравной рептилией. Потому что у всех разные критерии прекрасного. Но я против зоопарков. Я всегда и везде пропагандировала свободу и по доброй воле в зоопарк бы не сдалась. Это примерно то же, что «подрабатывать на галерах». Поэтому когда мне позвонила другая девушка из другого гламурного журнала (видно, у них там полное безрыбье или они не видели моих винтажных ботинок), так вот, когда позвонила эта девушка, я категорически отказалась влезать в шкуру прикованного к гламурной эстетике крокодила. Она сказала: «Что-вы-что-вы-какой-крокодил-мы-пишем-о-добре». И попросила меня написать за три дня рассказ про любовь на двадцать тыщ знаков с хорошим концом. Я про хорошие концы имею теперь очень смутное представление. И о счастливой любви у меня представления теперь очень смутные. Поэтому для написания подобного опуса мне потребовалось бы, как братьям Гримм, – лет пятнадцать. Чтобы ходить по очевидцам и собирать фольклор. Но я сказала: «Оки». Потому что я очень боялась, что за отказ она возьмет и назовет меня крокодилом. А у меня ноль возможностей попасть на обложку, и ей все поверят на слово. Я стала судорожно припоминать что-то хорошее и светлое. И от многих воспоминаний мне стало больно. И поэтому я стала припоминать то, что не больно. Но это никак не было связано с мужчинами. Я стала вспоминать не любовь женщины к мужчине или наоборот. Я вспомнила про прекрасную любовь человека к человеку. Я сидела дома (потому что на работе у меня очень сложные отношения с продюсератом и было бы непростительным легкомыслием писать это на работе и приближать увольнение). Так вот, я сидела дома и писала про двух людей. Про голубого Персика и его нелепую подружку, Крошку Мю, которые выпустили в Патриаршие пруды синюю лампочку из клетки. Но тут у меня завис компьютер. То есть это я подумала, что он завис. А он на самом деле не завис, а умер. Он умер со всем содержимым. С глупыми стихами моих детей. С трогательными песнями моих друзей, когда они еще могли позволить себе быть придурками. С рисунками, которые мне рисовали нелепые художники по мотивам нашей сумасбродной личной жизни. Комп унес в небытие и все мои буквы, которыми я надеялась блеснуть перед гипотетическими поклонниками и, что скрывать, перед апостолом Петром на последнем разборе полетов. Я заметалась, вырвала комп из-под стола и рванула с ним к машине – я хотела выбить из него информацию под пытками останкинских программистов. Но у меня сдохла машина. Это сказал водитель проезжавшей мимо бетономешалки. Он сначала прикурил аккумулятор, потом протер свечи, а потом послал нас всех и уехал строить что-то более конструктивное. Комп я дотащила до работы на себе. Я тащилась кабаньими тропами, задами Останкинской телебашни, чтобы меня не видели приличные люди. Я тащила его мимо мрачного останкинского кладбища, а зря. Лучше бы я его там и похоронила. Потому что компьютерщики лишь констатировали его смерть. Кроме всего, на работе мне сказали, что моя серия не будет радовать людей, потому что в ней мало смешного. Из смешного, сказали мне, там только съемка с петухом. Между нами говоря, гэг с петухом был тупейшим, но о вкусах продюсерата не спорят. Особенно если продюсерат, как фашисты белорусскими детьми, прикрывается беспомощными и бессловесными зрителями. Я начала нервно звонить на съемочную площадку и уговаривать снять финал истории с петухом. Из меня плохой начальник, я не умею требовать. Но я умею зажигать людей на самые бессмысленные дела. Почему-то другим сразу говорят, что это безумие, а меня еще терпят. Я сказала съемочной группе, что раз петух завис в мозгах зрителей в начале, то в финале он просто обязан выстрелить. То есть, бл…, прокукарекать. Там вроде согласились. Только сказали, что он кукарекает в четыре утра. Ерунда, ответила я. Поставьте перед уходом цейтрайфер на трехчасовую кассету. Потом мне позвонил режиссер серии и сказал, что герой потребовал сверхурочные за вредность производства. Я сказала, чтобы вместо молока посулили ему куриный бульон. Но тут открылась страшная правда. Выяснилось, что в стране объявлена эпидемия птичьего гриппа. И что петух, которого мы арендовали для съемок (как, впрочем, и все другие петухи страны) попал под раздачу. «Какая раздача? – спросила я. – Уговаривайте дать нам петуха любой ценой. Убедите владельцев, что птичий грипп нам не опасен. Скажите, что он передается только половым путем». «Поздно!» – сообщил мне директор группы. Вот так. Продюсеры звонили и требовали готовый продукт. Я жалко и неубедительно юлила. Тогда они потребовали расписанный на бумаге план, как это будет выглядеть. Я сказала, что план написать нет возможности, потому что все брошены в поля. На поиски петухов. Тогда пришлите хоть что-нибудь почитать – потребовали продюсеры. Я отправила ссылку на библиотеку Машкова. Вроде выиграла полсуток до окончательного расстрела. Домой с дохлым компьютером мы доехали на машине моего сотрудника. Я курила в окно, потому что он некурящий, а я нервная. Проезжавшая справа «Газель» уделала нас так, что ошметки заюзаного снега забрызгали стекло водителя изнутри.

Я проснулась в четыре утра с пронзительной тоской по невинно убиенному петуху. Я курила на темной кухне и смотрела на улицу, на свою бездыханную машину. Я сказала себе то, что никогда бы не решилась сказать при большом скоплении народа. Я сказала: Аглая, ты неудачница, пора себе в этом признаться. Ты похожа на пленного крокодила! Против тебя развернута позиционная война вещей! Когда выходила твоя книга и директор издательства заходился в комплиментах и говорил, что теперь надо грамотно провести рекламную кампанию (потому что в нашем мире реклама решает все), весь рекламный отдел крупнейшего в стране издательства полностью ушел в отставку! И когда ты, Аглая, решила вовлечь в свои лузерские игры жизнерадостного рыжего петуха, разразился птичий грипп и этого ни в чем не повинного петуха расстреляли с особой жестокостью!!! Ты вся в говне, Аглая! И при этом все имеют наглость утверждать, что у меня лицо чистое! И пенять за невыносимую легкость бытия. Но деваться, по большому счету, некуда. Потому что ходить с лицом профессионального пленного мне не позволяет моя женская гордость. Приходится носить хамское лицо любимицы судьбы (завтра скажу творческой группе: еще благодарить небеса надо, что нас пощадили за контакт с вирусоносителем). Понятно, что в таком настроении никакой рассказ про светлую любовь с хорошим концом не пойдет. И тогда я пошла и нарисовала жизнеутверждающую картину. Я назвала ее «Жизнь не удалась, и х…й с ним». Понятно, что с таким названием на пиар и публичное признание в приличном обществе рассчитывать не приходится.