А потом бы потребляли психотерапевтов. Потому что психотерапевты тоже хотят получать зарплату, и все в этом мире просчитано. Ну, в смысле, – время выхода психотерапевта на авансцену. Это когда хочется чего-то большего, чем уже предположили, что ты можешь пожелать.

А психотерапевты скажут, что надо вернуться к простым человеческим радостям. И делать-делать-делать-что-делают-кролики. Потому что это по крайней мере безопасно для окружения.

Мой приятель сказал: ну что ты так разоралась? Хочешь, мы их разобьем, раз они тебя так расстроили?!

Но на нас смотрели все видеокамеры. Потому что мы здесь были одни. И работникам было просто любопытно.

Поролон мы выпросили у грузчика. Он выгружал большого гипсового динозавра. Поролон был упаковочным материалом. И был совершенно ненужным.

Мой приятель, запихивая поролон в рюкзак, сказал, что надо что-нибудь купить. Чтобы не особо выделяться (?!). Мы купили упаковку мочалок для посуды. Потому что они поролоновые.

В итоге до монтажки с АВИДом я добралась в воскресенье. Гении поджидали на месте. Я хотела их поразить штанами с искрой ширины необыкновенной, но – тщетно. Потому что гений Шилов был неотразим. Особенно его носки радостного пасхального цвета. А про Коноплина вообще не буду. Потому что на спине у него было написано «намбер ван» – по-русски.

Я это к тому, что я – не сторонник тенденции. Скорее даже ее противник. Потому что я – феноменолог. Я прямо сердцем чую, что в каждом что-то есть. И дело не в одежде. Гений Шилов за ночь делал мультики для олигархов, а в Италии подрабатывал дебилом. И неплохо зарабатывал на хлеб. А Коноплин славен тем, что подарил девушке модель сердца из учебного коллектора, а потом забрал. И теперь это сердце стоит в монтажке, а Коноплин в зависимости от настроения называет его то «разбитое сердце», то «недобитое сердце», то «отбитое сердце». И здесь он прав – даже одно отдельно взятое сердце может неузнаваемо меняться от правильного взгляда.

Уникальны не только вышеперечисленные гении, но и все остальные. Все мои любимые мужчины, например, были самыми гениальными, самыми красивыми и самыми мужчинами. Пока я их любила (или они любили меня). Но когда это проходило, они все равно оставались собой! И за эту уникальность нельзя не любить их еще больше!

Почему это я вдруг про них вспомнила? Ах – да! Мне тут позвонили из Питера и сказали, что книжка моя – того, хорошая. Только вот название и вызывающий цвет и в некотором смысле возмутительный мой вид оттолкнут «нашего читателя». (Я этого «нашего» вообще боюсь! Это у меня профессиональное: мне все время толкуют, что «наш» зритель-читатель того не поймет, сего не оценит – а я-то понимаю, что этому среднестатистическому гибриду сроду не угодить! Если он состоит из сковородки – офиса – пива «Козел» – машины экономкласса – шубы из «Снежной королевы» – реалити-шоу и детектива в мягкой обложке!!!)

Оказалось, что все гораздо запущенней. Оказалось, что меня не поймет интеллигенция.

И тут меня такое зло взяло!!! И не только потому, что мне сроду не шли жабо. Просто меня зло взяло из-за тенденции!

Я в этой тенденции – в осаде. С одной стороны, подстерегают приверженцы мира глобализма с незыблемыми ценностями выше прожиточного уровня. С другой – интеллигенция с коленкоровыми книжками, как кирпичами пролетариата, в руках. А еще есть автомобилисты, которые не любят пешеходов, пешеходы, которые не любят автомобилистов! Лыжники, презирающие сноубордистов (и наоборот)! Поклонники классики, которых трясет от попсы!.. И что самое прискорбное: мало отлиться в форму – надо же еще грамотно не любить форму врага.

Стадом, конечно, проще. И конечно же гораздо легче стадом не любить. Аргументы весомее.

Но! Даже сердце из коллектора – раскрашенная пластмасска – меняется от взгляда Коноплина! А тут – целый человек! Отдельно взятый из стада. Сам по себе. Как справедливо заметил Б. Гребенщиков: неудобно всем стадом прямо в царство Отца.

Неудобно. Тесно. Толкучка у ворот. Давка своими чужих и наоборот.

И еще более справедлив Прожигатель, потому что он сказал: «Все свои». Он даже группу так свою назвал, и она процветала. Пока барабанщик в дурку не попал.

Все свои. Потому что все разные и с большим «приветом», и за этот привет только и можно любить. Потому что только по нему, как по паролю, одного можно отличить от другого.

И книжку я написала не для «всех». Потому что «все» неидентифицируемы.

Я ее просто написала. То есть – непросто.

Потому что я человек и я думаю отдельно. А это тяжело.

Я же вижу по гениям, которые сплошь и рядом функционируют вокруг. Им непросто. Но они не сдались еще ни этому миру среднестатистического добра. Ни миру среднестатистического зла. Которые (миры то есть), по большому счету, уже неотличимы. Потому что массовы.

Ровно в то время, когда в Иерусалиме сошел на землю благодатный огонь, я была на работе. Наверное, это грех. Об этом говорит все. В том числе и то, что высшие силы лишают меня здравого смысла и памяти (позавчера я забыла дома телефон, а вчера забыла на работе машину. Что неудобно). Но в тот момент, когда на всех верующих сошел благодатный огонь, я снимала концерт замечательной певицы. Это была дикая, пробивающая насквозь энергетика любви. Это был театр одного Пьеро и Карабаса Барабаса, Офелии по ту сторону ручья, Гамлета, развернувшего войска варваров одним только безоружным взглядом. И все в одном флаконе. Я отталкивала от себя оператора и не могла аплодировать. Мне было стыдно аплодировать. Потому что это было бы – как медяки, брошенные на сцену. Как медяки, положенные на глаза. Мне было стыдно аплодировать, потому что я не платила за билет. Потому что я находилось на работе и должна была скомандовать «стоп, мотор», когда необходимое количество эпизодов будет набрано. А я не хотела, чтобы это останавливалось. Единственное, что смущало меня, – огромное количество лесбиянок в зале. Потому что я всегда считала, что искусство любви не зависит от объекта. А они, в зале, считали, что зависит. Мне показалось, что у них лица, скроенные из губок. Лица без косметики. (Не это, конечно, покоробило, смутило отсутствие трогательного и безнадежного внешнего импульса нравиться.) Нет. Это было не единственное. Еще меня свербило состояние дел дома. Потому что в момент нисхождения благодатного огня у меня дома сидела неуправляемая маленькая дочь, которая вполне могла сжечь этот мир при помощи банальной зажигалки и рулона туалетной бумаги. Младшая дочь не откликалась на телефонные вызовы. А старшая шипела в трубку, что она тоже может себе позволить льнуть к прекрасному. Она в это время льнула к прекрасному в МХТ им. Чехова. Она сообщила мне по телефону, что ей не пригодилась моя белая рэпперская шапочка, привезенная из Берлина. Потому что при входе в ложу была надпись: «Дамы, снимите шляпы». Со старшей связь оборвалась. Концерт замечательной певицы закончился. Ей одна лесбиянка из зала передала в целлофановом пакете пирог. Я чуть не расплакалась. Потому что эта дама, передавшая пирог, была в перманенте, у нее была какая-то дурацкая кофта и немодная помада цвета «коралл». Она была похожа на преподавательницу физики средней школы, но до последнего такта скандировала со всеми присутствующими: «Я хочу любить тебя руками». Я чуть не плакала, когда отключала телефон. Из-за всей этой ужасной правды жизни. Из-за тревоги за младшую дочь. Из-за рэпперской шапочки, которую я когда-то купила в Берлине на немыслимой волне восторга от жизни. А теперь она, оказывается, не нужна даже в долбанном МХТ… Домой я ехала на метро, потому что забыла машину на работе. Перерывы между поездами уже были минут по семь, бомжи в вагонах укладывались спать. Одного из них вырвало, когда он увидел меня. Я надела черные очки и перлась в них до своей станции. Какой-то юноша бледный долго стоял напротив, потом вышел на моей станции и спросил: «Неужели вам очки не мешают смотреть вокруг?» Я ответила: «А что, есть на что посмотреть?» Бледный юноша развернулся и ушел в противоположный выход. Дома спала младшая дочь. На столе лежал ее роман про Карамельное королевство, который заканчивался так: «Мать принцессы была красивая и умная, но она так редко появлялась в королевстве, что принцесса стала думать, что мать погибла в каретокатастрофе». Я подумала, что я вовремя забыла машину на работе. Старшая сказала, что смотрела «Вишневый сад». И хотела уйти после первого действия, потому что тоска страшная. И потому что боялась, что мы с младшей что-нибудь учудим. Например, подожжем квартиру. «Но потом, – сказала старшая, – во втором действии, на сцене началась хоть какая-то движуха».