— Когда будешь знать Старика столько, сколько знаю я, поймешь, что он ничего не делает без серьезных на то оснований.

— Хорошо бы! Я должен был сегодня к вечеру закончить спектрограммы — а теперь посмотри на телескоп!

Внутри гигантского купола, где находился двадцатипятиметровый рефлектор, парил хаос — по крайней мере, так могло бы показаться случайному посетителю. Всеобщая неразбериха приводила в некоторое смятение даже местных. Небольшая армия техников собралась у подножия телескопа, бесцельно уставившегося в зенит. Бесцельно — поскольку купол обсерватории был закрыт, дабы не пустить внутрь внешний вакуум. Странно было видеть людей, ходящих по этому мозаичному полу без скафандров, слышать голоса там, где обычно не раздавалось ни малейшего звука.

Стоя высоко на балконе, директор отдавал распоряжения в микрофон. Многократно усиленный голос ревел из специально установленных для этою случая громкоговорителей:

— Отойти от зеркала!

— У подножия телескопа возникла суета, затем последовала пауза в ожидании нового приказа.

— Опускайте!

Огромный кварцевый диск ценой в сто миллионов бесконечно медленно опустился из своего крепления на странное транспортное средство, стоявшее под телескопом. Кузов шириной в тридцать метров заметно просел на десятках надувных шин, принимая на себя вес громадного зеркала. Затем подъемный механизм отпустил кварцевый диск, загудели моторы, и машина с драгоценным грузом начала осто–рожно спускаться по пандусу, который вел в помещение для восстановления поверхности зеркала.

Зрелище завораживало. Стоявшие внизу люди выглядели карликами рядом с сеткой телескопа, возвышавшейся над ними на десятки метров. Само же зеркало диаметром в двадцать пять метров чудилось огненным озером, отражавшим яркий свет ламп над головой. Когда оно наконец покинуло зал, казалось, будто внезапно наступили сумерки.

— А потом ставь его обратно! — проворчал Уилер. — Возни еще больше.

— А как же, — весело отозвался товарищ. — Намного больше. В последний раз поверхность зеркала восстанавливали…

Шум динамиков заглушил его слова.

— Четыре часа двадцать шесть минут, — возвестил директор сквозь пятидесятиваттные громкоговорители. — Неплохо. Ладно. Ставим обратно и снова за работу.

Послышался щелчок — директор отключил микрофон. В напряженной и недоброй тишине сотрудники обсерватории смотрели, как его невысокая округлая фигура исчезаете балкона. После благоразумной паузы кто–то весьма решительно бросил:

— Будь я трижды проклят!

А помощница главного вычислителя совершила страшный проступок — закурила и сбросила пепел на священный пол.

— И это всё?! — взорвался Уилер. — Неужели нельзя было сказать, в чем, черт возьми, дело? Мало того что встала вся обсерватория, хотя зеркало можно было не трогать еще много месяцев. Но приказать поставить эту чертову штуку на место, едва ее сняли, и без всяких объяснений, это…

Не договорив, он посмотрел в поисках поддержки на Джеймисона.

— Не кипятись, — улыбнулся тот. — Старик не свихнулся, и ты знаешь это не хуже моего. Если он этим занялся, стало быть, есть причины. Кроме того, он никогда не отличался любовью к секретам — а значит, на то, чтобы ничего не говорить, у него тоже есть причины. И видимо, очень серьезные, раз он рискует вызвать бунт. Надо полагать — распоряжение с Земли. Никто на станет прерывать исследовательскую программу вроде нашей исключительно из прихоти. А вот Старый Крот… Что, интересно, скажет он?

Старый Крот, он же доктор Роберт Моптон, семенил в их сторону с неизбежной пачкой фотоснимков в руках. Вероятно, он был единственным сотрудником обсерватории, который хотя бы отдаленно напоминал общепринятый стереотип астронома. Все остальные выглядели бизнесменами, студентами скорее атлетической, чем академической внешности, художниками, преуспевающими букмекерами, журналистами или подающими надежды молодыми политиками. Кем угодно, только не астрономами.

Доктор Молтон был исключением, подтверждавшим правило. Он смотрел на мир и любимые фотопластинки через толстые очки без оправы. Всегда не в меру опрятная одежда, которая вышла из моды всего–навсего десять лет назад; последнего нельзя было сказать о его мыслях — они порой опережали современность на годы.

Он испытывал определенную любовь к бутоньеркам в петлице, но местная растительность мало на что годилась, из–за чего приходилось довольствоваться весьма ограниченной коллекцией искусственных цветов, привезенных с Земли.

Он менял их в столь причудливом порядке, что все попытки других сотрудников определить закономерность оставались тщетными. Однажды некий именитый математик проиграл немалую сумму денег: Старый Крот появился с гвоздикой в петлице, а не розой, как предсказывала сложная статистическая теория.

— Привет, док, — сказал Уилер. — Что происходит? Вы–то должны знать!

Молтон остановился и подозрительно посмотрел на молодого астронома. Он никогда не был уверен в том, что Уилер не подшучивает над ним, причем, как правило, решат, что так оно и есть, и обычно оказывался прав. Впрочем, его это не задевало: он обладал чувством юмора и вполне ладил с многочисленной обсерваторской молодежью. Возможно, они напоминали ему о временах четвертьвековой давности, когда он тоже был юн и полон амбиций.

— Откуда мне знать? Профессор Маклорин не имеет привычки докладывать мне о своих планах.

— Но у вас ведь наверняка есть теория?

— Есть, но вряд ли она окажется слишком популярной.

— Старый добрый док! Мы знали, что вы нас не разочаруете!

Молтон повернулся и поглядел на телескоп. Зеркало уже находилось под креплением, все было готово, чтобы поднять его обратно.

— Двадцать лет назад предыдущему директору, ван Хаардену, пришлось поспешно вывезти отсюда зеркало, чтобы спрятать его в укрытии. У него времени на репетиции не было. У профессора Маклорина — есть.

— Вы же не хотите сказать…

— В девяносто пятом, как вы должны знать, но, вероятно, не знаете, у правительства случилась первая ссора с администрацией Венеры. Дела пошли настолько плохо, что какое–то время мы ожидали попытки захватить Луну. Не войны, конечно, но чего–то весьма к тому близкого. Так вот, это зеркало — самый ценный предмет, что есть у человечества, и ван Хаарден предпочел им не рисковать. Также, подозреваю, как и Маклорин.

— Но это же смешно! Уже больше полувека у нас с ними мир. Неужто Федерация пойдет на такую чудовищную глупость!

— Кто знает, на что способна Федерация? Она имеет дело с наиболее опасной вещью во Вселенной — социальным идеализмом. На Марсе, спутниках Юпитера и Сатурне живут лучшие умы Солнечной системы, полные гордыни и ощущения власти, которые дал человеку выход в космос.

— Они не такие, как мы, земляные червяки. Да, мы на Луне и все такое, но разве Луна теперь не чердак Земли? Сорок лет назад она была передовым рубежом и люди рисковали жизнью, чтобы до нее добраться, — а сегодня театр в кратере Тихо вмещает две тысячи зрителей!

Ныне рубежи лежат за Ураном, и недалек тот час, когда внутри них окажутся Плутон и Персефона — если их уже не достигли. Затем Федерация распространит свое влияние повсюду и станет думать о том, чтобы реформировать Землю. Именно этого и боится правительство.

— Ого, а мы и не знали, что вы интересуетесь политикой! Сид, принеси доктору ящик из–под мыла .

— Не обращайте внимания, док, — вмешался Джеймисон. — Все, что вы говорите, очень интересно, но… Разве мы с Федерацией не во вполне хороших отношениях? Их последняя научная делегация улетела всего несколько месяцев назад, и они производят впечатление чертовски приятных людей. Я получил приглашение на Марс и намерен воспользоваться им, как только отпустит директор. Не думаете же вы, что они могут начать войну или пойти еще на какое–либо безумство? Что хорошего в том, чтобы уничтожить Землю?

— Для этого Федерация, конечно, слишком благоразумна. Они, как я уже сказал, идеалисты. Но им может показаться, что Земля воспринимает их недостаточно серьезно, а это единственное, чего реформаторы не потерпят. Однако главная причина всех проблем — спор из–за поставок урана.