Другой ответил:
«Нельзя! Пуст сосуд, но запечатан!»
После чего фигуры как бы растаяли в воздухе,оставив лишь чувство этого адского холода и ужаса. Я не смог больше находитьсятам, мне сделалось безумно страшно, я взял одеяло и до рассвета просидел у васна крыльце.
Лёша! Что могут значить эти слова: «Пуст сосуд,но запечатан!»?
Кажется, я понял. Мы переглянулись с Ириной, и японял, что она тоже поняла.
— Шома! Покажи, как ты крестился вчера вместе снами?
Он удивлённо посмотрел на нас, сложил правильнопальцы, поднёс их ко лбу, к животу, к правому плечу, затем к левому и сновапосмотрел на нас.
— Шамиль! Это и есть неприступная демонам печать— крестное знамение!
Ира поднялась.
— Лёша, позвони-ка батюшке, я думаю, что он ужедавно на ногах. Я пойду, посмотрю в комоде чистую белую футболку, думаю, онапригодится.
Футболка пригодилась.
За обедом у нас присутствовали два дорогих гостя— отец Флавиан и «новопросвещённый раб Божий» Николай-Шамиль, принявший святоекрещение с именем недавно прославленного Государя-мученика.
Кажется, в воздухе запахло венчанием!
ГЛАВА 4. СПРАВЕДЛИВОСТЬ
И вот так всегда!
Господи! Ну когда же я научусь смиряться!
Стоило мне погрузиться в глубины высокогобогословия и приблизиться к познанию понятий «исихазм» и умное делание, какприходит богословски неразвитая, приземлённая мать Евлампия (как обычно,полночи промолившаяся в детской комнате над кроватками спящих «красотулечекненаглядных») и, глядя на меня, даже как будто и с укоризной, заявляет:
— Алексей! Ведро колодезное опять оторвалось.Лучше бы его к цепи стальным карабинчиком прикрепить, как у Семёна Евграфовича,а не проволочкой алюминиевой! Вы бы достали ведёрко-то, я уже багор от соседапринесла, только вот мои руки коротковаты, сама не дотягиваюсь.
Ну и как тут духовно развиваться?!
Ведро я достал.
Звоню:
— Семён Евграфыч! Ты дома? У тебя случайно незавалялся, взаимообразно, запасной карабинчик, вроде того, которым у тебя ведров колодце крепится? А то моё четвёртый раз за лето обрывается с проволоки, амать Евлампия взглядом обличает!
— Приходи, Лексей! Подберём тебе карабинчик!
— Мать Евлампия! Ну, скажите, разве я не смирен?
— Не смирен, Лёшенька! Ох, ещё пока не смирен!
Вот так! Это я ещё и не смирен! Вот что значитбогословская необразованность в нашем женском приходском монашестве!
Во дворе у Семёна звенит циркулярка — Семён сЮрой-спецназовцем нарезают у сарая какие-то бруски.
— Бог в помощь труженикам! Семён, Юра,здравствуйте!
— Здорово, Лексей! Пожди минутку, ужезаканчиваем!
— Может, помочь чего?
— Нет, спаси Господь, последний брус дорезаем.
Циркулярка замолкла.
— Алексей, ты торопишься? А то, может, чайку снами выпьешь?
— Выпью, Семён Евграфыч, всё равно мои все кСолодовниковым на день рождения их Ксенички пошли, а я книжку читал, да тут этоведро... Нина-то дома?
— Тоже у Солодовниковых, именинный пирог импонесла, с ягодами.
— О! Ну почему это не у меня день рожденья?
За разговором Юра-спецназовец вернулся из летнейкухоньки с закипевшим чайником в одной руке и гроздью кружек на пальцах другой.«Фирменный» Семёнов чай на травах заблагоухал на заднем крыльце, где мы наскорорасположились. Юра быстрыми точными движениями нарезал на дощечке утреннийдомашний Нинин хлеб, поставил миску с кусками сотового мёда, взял по кусочкутого и другого, и тихо присел на нижней ступеньке, поставив перед собой большуюалюминиевую армейскую кружку с дымящимся напитком.
Юра был, как всегда, молчалив и задумчив. Левая,изуродованная осколком гранаты, кисть руки двумя работающими пальцами сжималаломоть ароматного хлеба, от которого Юра, не торопясь, отламывал кусочки иаккуратно клал в рот.
Появился Юра у нас в Покровском весной, вскорепосле Пасхальной недели, точнее, был «появлён». Я как раз присутствовал при этом.
Помогая звонарнице Аксинье поменять некоторыеверёвочки на «языках» колоколов, пообтрепавшиеся за время пасхальных трезвонов,и, между делом, любуясь открывавшейся сверху колокольни умиротворяющейпанорамой весеннего Покровского, я первый заметил приближающийся к селу вклубах пыли видавший виды милицейский УАЗик Михалыча, начальника 2-го отделениямилиции в Т-ске, большого почитателя отца Флавиана.
Вместе они проводили какую-то воспитательнуюработу с трудными подростками, результатом которой стало воцерковление всейсемьи самого подполковника и примерно трети личного состава сотрудников егоотделения.
— Батюшка! К нам гости! — перегнувшись черезперила, крикнул я Флавиану, сидевшему с какой-то старушкой на скамеечке уколокольни, — Михалыч «при исполнении»!
Флавиан махнул мне спускаться, поднявшись славочки, благословил старушку и отправился к воротам встречать гостей.
Из подъехавшего милицейского УАЗика,действительно, вылез Михалыч. Не стесняясь молоденького сержанта, сидящего зарулём, подполковник снял фуражку и чинно принял благословение от Флавиана. Ониоблобызались троекратно.
— Батюшка! Я к тебе за помощью, как всегда.Выручай! Или ты ему мозги поставишь на место, или он кого-нибудь убьёт и я егопосажу, а не хочется совсем. Парень хороший, честный, только вот малость этойвойной чеченской проклятой сдвинутый. Сегодня я его чудом «отмазал», а зазавтра не ручаюсь. Возьмёшь «подарочек»?
Флавиан молча кивнул.
Михалыч сделал знак шофёру, и тот вместе сдругим, постарше, милиционером вывел из задней двери сухопарого, жилистогопаренька в камуфляже без погон и в наручниках. Это был Юрка.
— При батюшке бузить не будешь?
Парень, опустив глаза, мотнул головой.
— Снимите наручники. Батюшка, кваскомхолодненьким не напоишь? — Михалыч вытер лоб и шею носовым платком.
— Владимир Михалыч, квас в сторожке, ты знаешь,где стоит, угощайся. И ребят напои с дороги! — не глядя на милиционеров,отозвался Флавиан и, в упор посмотрев на Юру, спросил:
— Спецназ?
— Спецназ.
— Снайпер?
— И снайпер...
— Грозный?
— Грозный тоже.
— Крестился там?
— Там.
— Отец Тимофей крестил?
— Отец Фёдор.
— Госпиталь в Назрани?
— В Назрани, потом Купавна.
— Пойдём квас пить, Юра, время ещё будет дляразговоров, — и Флавиан, не оглядываясь, пошёл в сторожку. Юрка безропотнодвинулся за ним.
В сторожке, куда и я зашёл следом за всеми, матьСерафима потчевала милиционеров прохладным квасом из деревянной бадейки, атакже свежими пирогами с картошкой и жареным луком. На столе стояла тарелка составшимися от пасхальных трапез крашеными яйцами. Михалыч очищал одно из них ипроводил с личным составом «просветительскую» работу:
— Вот вам, хлопцы, реальный пример. — Он высокоподнял свежеоблупленное яйцо. — Чудо! Яйцо уже третью неделю как сварено и непортится! Свежее и вкусное! — Он с удовольствием откусил половину яйца,прожевал, запил квасом и продолжил:
— Потому что освящённое. Обычное бы уже стухло.А освящённые будут лежать, и хоть бы хны! У моей тёщи с прошлой Пасхи лежат наиконной полке, только подсохли и выцвели немного, но не испортились! — иполковник осторожно положил в рот вторую половинку яйца. — Чудо и есть чудо!
— Товарищ подполковник! Владимир Михалыч! А мнебабка говорила, что ими ещё пожары тушат! — поддержал тему сержант-водитель. —Вроде как у неё на родине под Рязанью целая улица горела, дом за домом, в войнуОтечественную, а тушить нечем было и некому, мужики-то все на фронте. А моябабка девчонкой была тогда и сама, говорит, видела, как старухи верующие всталис иконой Богородицы между горящим домом и следующим, на который ветер огоньгнал. Стоят, говорит, икону против огня выставили как щит, поют молитвы свои ипасхальные яйца в горящий дом покидали, несколько штук.
Огонь, говорит, столбом вверх вздыбился,полыхает, а на старух не идёт. Тот дом, что горел, весь выгорел, под ноль, настарухах платья тлели, а пожар остановился! Бабка говорит, всё сама видела, аона вроде как не врала никогда. Бывает такое, батюшка?
