Беру Святые Дары, приезжаю, захожу в палату,вижу — сплошной гипс, все конечности на «вытяжках», из-под гипса в разныхместах трубки торчат и из них что-то разного цвета капает. Словом, зрелище недля слабонервных. И среди всего этого гипса вдруг вижу сияющее радостью лицо,тоже со многими швами и в зелёнке.

— Батюшка, здравствуйте! — хрипит. — Поисповедуйтеменя и причастите, пожалуйста!

Начинаю готовить Святые Дары для причащения,между делом пробую разговаривать с больным:

— Ну что, брат, — говорю, — не повезло тебенынче!

— Что вы, батюшка, — отвечает, — даже оченьповезло, я как только в себя пришёл, сразу Бога благодарить начал!

— Правильно, — говорю, — то, что ты в такойаварии живым остался, — милость Божья несказанная!

— Это так, батюшка, — отвечает, — но ещё большаямилость Божья то, что я в эту аварию попал. Я в духовных вопросах немногоразбираюсь, батюшка, у меня мать лет пятнадцать уже как «у подсвечника» в храместоит и сестра родная в том же храме певчая. Только я в семье выродкомоказался, хотя до аварии таким себя не считал.

Я ведь бандит, батюшка, и ехал «по заказу» людейубивать, мужа и жену, коммерсантов. Слава Господу, Он меня остановил!Поисповедуйте меня за всю жизнь, батюшка, я ведь если сам не умру, то меняубьют обязательно, «в завязку уйти» не дадут — много знаю. А я и сам так большежить не хочу, лучше помереть!

Исповедовал я его, причастил. А ночью он умер откровоизлияния в мозг, врач оказался прав в своём прогнозе. Я же его потом иотпевал. Редко у покойников видишь такое счастливое лицо, какое было у тогопокаявшегося «разбойника».

Так теперь скажи, брат Алексий, попущенная Богомавария благом была для него или нет?

— Благом, отче, однозначно! Больше вопросов поэтой теме нет. А с пьянством-то в чём Промысл Божий?

— По-разному бывает, Лёша. В иных случаях сразуясно, почему Бог человеку эту страсть попустил, в иных не сразу, а в иных ивовсе не открывает Господь. Мы ведь Божий Промысл ровно настолько понять можем,насколько Он Сам его нам приоткроет. Богу лучше известно, что мы вместить и«переварить» сможем, а чего нам и знать неполезно. Тут важно не трактовать ВолюБожью по своему греховному разумению, не начать в прозорливца играть, как иные«младостарцы» делают.

Не открывает Господь, по твоим немощам, смыслапроисходящего — смирись и не стыдись сказать «не знаю» или «не понимаю», бойсяпо тщеславию других и самого себя в заблуждение ввести. А то до «прелести» —один шаг.

Был у меня такой случай. В соседнем селе жилгорький пьяница Петрович, бобыль, всей округе известный своим пьянством имелким воровством. Мужик был сердцем добрый, к скотине жалостливый, помочь, чемможет, никогда не отказывал, но трезвым его никто не помнил много лет. И когдау него денег на вино нет, тянет у всех всё, что плохо лежит. Доски, лопатукакую-нибудь, картошку из погреба, плёнку от парника. Стащит и за бутылку наСавёловских дачах продаст.

Бивали его, бывало, за воровство мужики-то, онотлежится и опять за старое. А уж коли и украсть нигде ничего не удаётся,просто ходит по дворам и канючит денег на похмелку. Народ у нас к пьяницамжалостливый, не в одном, так в другом дворе дадут, хоть даже чтобы простоотвязался.

Раз пришёл он ко мне в сторожку в пять утра,трясётся весь, вид — «краше в гроб кладут», еле говорить может. Увидав его,даже мать Серафима разжалобилась: «Батюшка, — говорит, — у него сильныйабстинентный синдром, благословите, я ему сто грамм коньяку налью, а то у негосердце может не выдержать, сейчас прямо здесь помрёт, это я вам как бывшийкардиолог говорю».

«Налей, — говорю, — раз такое дело, да накормиего сразу, а то он, небось, дня три уже на одной водке живёт».

Налила ему мать Серафима коньяку полстакана,накормила супом, кашей с грибами, вроде ожил Петрович. Стали мы вместе с нимчай пить. Он в себя пришёл, обогрелся, приободрился, повеселел даже,разговорился.

«Вы, — говорит, — батюшка, не думайте, что Петровичпропащий! Я, конечно, сейчас не в форме, выпиваю вот, значит, грешным делом, иукрасть чего могу. В общем, свинья, конечно, я порядочная, чего уж греха таить.Валька, конечно, правильно сделала, что замуж за меня не пошла в шестьдесятдевятом — какой из меня, к лешему, муж!?

Только я ведь тоже не на помойке найден, тоже ия ведь в люди мог выйти, полгода даже бригадиром был на ферме! Ох, меня всябригада и боялась! Строговат я был, гонял доярок и скотников так, что им небо совчинку казалось, хотел бригаду в победители социалистического соревнованиявывести любой ценой.

Этаким «Сталиным» себя представлял, который«железной рукой» беспощадно выводит коллектив в передовые! Чтоб лучшей бригадойобъявили, чтоб вымпел с Лениным у меня в бригадирской каморе висел! Чтобы менясамого на Доску почёта у правления колхоза выставили! Чтоб Валька, холератакая, видела, от какого человека отказалась!

Не вышло у меня, с вымпелом-то, всё водкапроклятая, а ведь мог и до председателя дорасти...

На Доску-то меня всё же выставили, на другую,которая — «Не проходите мимо», там, где «Позор пьяницам и разгильдяям!» ИВалька меня там, конечно, видела, она как раз мимо Доски той в свою школу наработу ходила каждый день. Каждый раз, небось, Бога-то благодарила, чтонадоумил за Ивана, а не за меня пойти.

И бригада моя бывшая много лет потом надо мноюсмеялась: «Иди, "Сталин", опохмелись, а то усы отвалились!» Да, их-топонять можно, пообижал я, конечно, людей во время своего бригадирства... Да исейчас кому от меня хорошо, кто меня добрым словом помянет? Заслужил, сталобыть... Прости меня, Господи! Ещё бы сто грамм, а, батюшка?»

Ещё сто грамм мы ему наливать не стали, а далиему с собой тушёнки несколько банок, макароны и куртку тёплую из гуманитарнойпомощи. Благодарил, обещал начать молиться, ушёл. Куртку потом пропил.

А через полгода приезжает ко мне племянник его,Виталий, хороший парень, тракторист, сам с женой и детьми в церковь ходит, матьстаренькую привозит причащаться регулярно.

«Батюшка! Петрович, кажись, помирать задумал,его бы пособоровать да причастить!»

«А где он, у тебя?»

«У меня в боковушке лежит, плохой очень. Врачприезжал посмотреть, говорит: «У него вместо печени одни метастазы, в больницувозить незачем, пусть дома помирает». Оставил обезболивающие и уехал. Так что,батюшка, приезжайте».

Приезжаю. Лежит Петрович — кожа да кости, глазамутные приоткрыты, в полузабытьи. Пособоровал я его. Потом тормошу, пытаюсь всознание привести. Он в сознание пришёл, но сам будто уже и не здесь, какиздалека слушает, и говорить уже не может. Я ему говорю:

«Василий! Петрович! Ты слышишь меня? Кивни, еслислышишь!»

Он кивнул.

«Говорить можешь?»

Он покачал головой из стороны в сторону.

«Ты в Бога веруешь?»

Он кивает, усердно так.

«Ты признаёшь, что свою жизнь прожил в грехах ивесь перед Богом в долгу?»

Кивает, а в глазах слёзы появились.

«Ты веруешь, что Бог по любви Своей все твоигрехи сейчас простить может?»

Кивает, слёзы по щекам текут.

«Каешься ли перед Богом во всех грехах за всюжизнь совершённых, просишь ли у Бога прощения?»

Головой трясёт из всех сил, слезами заливается.

«Причаститься хочешь Святых Тайн Христовых?»

Кивает, рот открывает, а сказать ничего неможет, только плачет.

Прочитал я над ним молитву, разрешил от всехгрехов «от юности его», причастил Святыми Дарами. Он сразу как-то обмяк,успокоился, черты лица разгладились, уснул. Я уехал, а через два часа он умерне просыпаясь.

Так вот, думаю я, Лёша, что если бы не страстьэта — пьянство, может, и вышел бы из него какой-нибудь «Сталин» сельскогомасштаба, может, и шёл бы он дальше по головам людским ради вымпела с Доскойпочёта. И во что бы он ещё мог превратиться, скольким людям горя мог быпринести?

А через страсть свою да унижение от людейсмирился, немощь свою осознал, даже перед смертью покаяться смог и причаститься.Верю я, что простил его, горемыку, Господь. Царства ему Небесного!