«Война есть война, — подумал Сабанский. — В цехи этих людей пускать нельзя все же». Жалея венгерца, он решил просить Левашевского вмешаться, он готов был свидетельствовать, что конвоир своей жестокостью вызвал в кавалеристе естественное для каждого человека негодование.

Вскоре к станции подошел штабной поезд. Левашевский, в фуражке с красным околышем, с массивными эполетами на серо-голубой шинели, стоял на площадке вагона и, заметив Сабанского, замахал ему рукой. Они сердечно поздоровались и даже готовы были поцеловаться:

— Николай Дмитриевич, прежде всего — каким временем вы располагаете? — спросил Сабанский.

— О, — ответил Левашевский, — я располагаю тридцатью часами. Командующий армией завтра остановится для осмотра трофеев, я его решил здесь поджидать.

— Тогда буду вас просить к нам: только восемь верст.

— С большим удовольствием.

— И вас, господин поручик.

Веникольский поклонился:

— К сожалению, я вынужден остаться в вагоне: необходимо проследить передачу и прием телеграмм.

Он говорил это, надеясь, что Левашевский возразит: «Обойдется». Но Левашевский подтвердил:

— Да, да, необходимо остаться. Вложите, пожалуйста, в чемодан бумаги со стола, и пусть вестовой доставит его к лошадям.

Сабанский рассказал о случае с пленным.

— К сожалению, не вижу поводов вмешаться, Виктор Станиславович, — отвечал Левашевский, — часовой кругом прав, он должен был этого военнопленного тут же застрелить.

— То есть как?

— Война, вот как.

Мягкий зимний воздух, приятная быстрая езда на санях сгладили нехорошее впечатление от разговора. Они вошли в дом, полные расположения и дружелюбия. Левашевский выкупался, переоделся и вошел в библиотеку, где ждал его Сабанский.

— Мы обедаем в семь, но, может быть, вы голодны с дороги? — сказал Сабанский и тут же живо добавил: — Николай Дмитриевич, расскажите мне все, что не секрет. Как на фронте?

— Да о многом можно поговорить, — сказал Левашевский.

Сабанский знал, что разговор неминуемо перейдет на интересующий его вопрос. Левашевский начал рассказывать о положении на фронте, о встречах с командирами дивизий, о спокойном, уверенном настроении войск.

— Оно во сто крат для меня ценнее экзальтации первых дней войны, — говорил он, — ибо энтузиазм мог легко смениться апатией. В действительности же оказалось иначе. Солдат в окопах себя чувствует, как землепашец в поле, в своей стихии. «При деле», — как, мне сказал один запасный.

Впечатление от своей поездки Левашевский вынес резко отрицательное, но сейчас, после ванны, в прохладном сафьяновом кресле, в покое библиотеки, сменившем тряску вагона, он чувствовал себя хорошо и невольно свое личное ощущение переносил на армейские дела. Он долго еще рассказывал о настроениях и о случаях героизма простодушных воинов. Сабанский внезапно спросил его:

— Николай Дмитриевич, а как все же со снабжением артиллерийских парков?

Левашевский провел ладонью по голове, зачесанные назад волосы прижались к лысине, их влажное прикосновение было приятно коже.

— Что со снабжением? — задумчиво сказал он, все еще жалея расстаться с приятным покоем. Он внезапно встал, подошел к одному из шкафов и вслух прочел английское название книги. — Что со снабжением? — повторил он, раздражаясь.

Сабанский понял, что разговор, которого он хотел, начнется.

— Вот каково, — сказал Левашевский. — Три дня назад я говорил с одним фронтовым командиром-артиллеристом, и он мне рассказал: батарея стоит двое суток без снарядов, нет ни артиллерийских, ни винтовочных патронов. Австрийцы прорываются к батарее, он в несколько минут расстреливает свой револьвер, к нему подбегает офицер австриец, он поднимает камень и камнем ударяет австрийца; тут, к счастью, подоспела кавалерийская часть... но это уж не суть важно. Представляете себе, окруженный прекрасным огнестрельным оружием, офицер дерется камнем, как первобытный дикарь.

Левашевский сказал, что снабжение артиллерийских парков патронами настолько недостаточно, что недалеко время, когда обеспеченность соскользнет с пятидесяти процентов и может дойти до двадцати пяти. Неминуемо введение нищенских ограничений для артиллерии; дело может дойти до преступных, сумасшедших норм — четыре-пять снарядов на орудие в день. Молчащая гаубичная артиллерия — это великий, страшный грех. Все предположения генерального штаба смяты. Все расчеты неверны. Ни одного транспорта от союзников не получено, и надеяться на получение нельзя. Все обещания оказались ложью. А ведь подсознательный расчет был на английскую помощь. Теперь приходится надеяться только на свои силы. И тут Николай Дмитриевич, не стесняясь и не скрывая ничего, выложил все свое презрение к казенным военным заводам. Только Во время войны выяснилась полная несостоятельность дряхлых чиновников, руководящих военной промышленностью. Каждое предложение, каждая новая мысль застревают на долгие месяцы, — и это в военное время, когда даже часы промедления недопустимы.

— Я всегда был дурного мнения о казенных заводах, — говорил Николай Дмитриевич, — но то, что происходит сейчас, поистине ужасно. Еще мало кто отдает себе отчет в этом, но положение в ближайшие месяцы настолько ухудшится, что может повлиять на исход войны. Еще бы, — сказал он, — война! Ведь война — это соревнование великих народов.

— Я вполне с вами согласен, — сказал Сабанский. — Я не верю в великих полководцев. Я не придаю значения разговорам о том, что будь у немцев еще два корпуса на Бельгию, то Париж пал бы и война кончилась, или что если бы Ренненкампф, или Жилинский, или Рузский повели наступление не этак, а так, то немцев бы сломали и мы были б уже в Берлине. Наивная мысль. Успехи войны, я так полагаю, решаются не умом Клука, Фалькенгейма, Жоффра и Янушкевича. Бога войны нужно изображать в виде весовщика, который на больших десятичных весах взвешивает все, что есть в воюющих странах: плодородие земли, пшеницу, капусту, морковь, плуги, лошадей, ситцы, материнскую любовь, руду, кокс, цинк, керосин, моральную чистоту юношества и нас, нас, нас — металлургическую промышленность. — Сабанский произнес резко и громко: — Я не верю, что Россия — с невежественным народом, со взяточниками-чиновниками во главе — может иметь армию. Если положение не изменится и силы культуры, промышленности не будут освобождены, Россия проиграет и погибнет. — Он замолчал, но, видя, что Николай Дмитриевич собирается возражать, вновь заговорил: — Я вижу, вы во всем согласны со мной, да тут и говорить не о чем. Удивляются, почему мой завод дает прибыль, а казенные —- нет. Мой критерий — здравый смысл. Только на этой основе может жить промышленность. У меня уходило восемнадцать тысяч в год на содержание пожарный, а убытки от пожаров, если б не тушить, пять-шесть. Я разогнал пожарных и на том, что не тушу пожаров, получаю десять тысяч. Обнести завод стеной должно обойтись в тридцать пять — сорок тысяч. Мне выгодней позволить рабочим красть негодный лес и малоценный металл, а на эти тысячи переоборудовать цехи. Вот видите, на том, что я даю себя обкрадывать, завод зарабатывает.

— Вот даже в таких мелочах видны ваши преимущества, — сказал Левашевский, забыв о своем желании возражать Сабанскому. С внезапной злобой он проговорил: — О, этот комитет, в котором самому младшему члену семьдесят лет!

— Николай Дмитриевич, — живо промолвил Сабанский, — действовать необходимо, действовать совершенно необходимо. Так давайте же будем действовать!

Он заговорил о плане мобилизации частной промышленности, о создании комитетов, в которые должны быть привлечены широкие слои русского общества.

— Даже рабочие, — решительно сказал он.

Он на примере своего завода рассказал, какую широкую программу помощи армии можно осуществить в самые ближайшие месяцы, едва будет сломана система безраздельного подчинения военному министру и комитету «старых попугаев», которые за ничтожными дворцовыми отношениями не видят жизненных интересов России.

Он закончил той же фразой, что начал, словно ораторствовал на годовом собрании общества, а не беседовал в тихой библиотеке со старым знакомым: