Ей хотелось обмануть себя: думать, как все люди думают, что в прошлом осталось одно лишь хорошее — весеннее утро, здоровье, молодость. Но она не смогла обмануть себя. Вспомнилось ей, с какой обидой ушла от Андрея Андреевича, вспомнилась поножовщина пьяных, серые, грязные стены ее комнаты. Припомнился вечер, когда она, придя с завода, застала безногого Якова... И тогда тяжело было ей жить. И она даже замедлила шаги, снова удивляясь: за что ж ей такая жизнь?

Она застала Алексея Давыдовича дома.

— Здравствуйте, степенно сказала Ольга, — с праздником вас.

— Спасибо, и вас тоже, — ответил Алексей Давыдович.

Ольга увидела недоумение на его лице и объяснила;

— Я Степана Кольчугина мать.

— А, садитесь, пожалуйста! — сказал химик. — Садитесь, очень рад, очень рад. Что ж Степан? Есть уж какие-нибудь новости о нем? Я узнал от крестного отца Степана, он мне эту печальную новость сообщил. Да садитесь, пожалуйста, чего вы стоите?

Он все старался решить, зачем мать ученика пришла к нему: просить ли о чем-нибудь — работы ли, может быть, денег ей нужно или прошение написать в суд? Из деликатности он не решался вынуть кошелек, а она видела, что он мучается.

— Напрасно он связался с этой злосчастной политикой, — говорил Алексей Давыдович, — ведь с его способностями, я не шутя говорю вам, он мог бы бог знает чего достичь — стать чуть ли не инженером, штейгером, техником, уверяю вас!

Алексей Давыдович просил ее посидеть немного, запросто закусить с ним: мать прислала ему к празднику замечательный окорок домашнего копчения. Он был хорош и любезен с Ольгой, но она чувствовала, что присутствие ее тяготит Алексея Давыдовича, что он беспокоится, не знает, как говорить с ней и о чем говорить.

Выйдя на улицу, она поспешно, чтобы заглушить смущение и разочарование, стала убеждать себя:

«Вот вежливый человек и образованный, и книг-то сколько, и как ласково обо всем спрашивает, и про Степана все как помнит».

Но в глубине души она была смущена: не понравилось ей его беспокойное напряжение. «Мало ли что инженером станет, — подумала она. — Разве для себя — он для людей пошел... Нет, не такой он, подумала она о химике, подходя к старому поселку, — не такой, совести много в нем, а душой он незатронутый, спокойный слишком».

На дороге ей встретились знакомые женщины, она постояла с ними, поговорила.

Пахариха шепотом сказала ей, что получила письмо от Мишки.

— Чего ж, — сказала Ольга, он теперь приехать может. Подержат в тюрьме полгода и выпустят.

— Он, милая, сам не хочет, — испуганно сказала Пахариха, — работает там по крестьянству, жениться надумал на гомоновской-то дочери, ей-богу.

— Лида? Она хорошая девочка была, пошлешь за хлебом — сдачу принесет всегда до копейки, — сказала Ольга.

— Постой, постой, — сказала ей Пахариха, — что я тебе еще хотела сказать. Верка моя все про Степана беспокоится и у тебя велела спросить, можно ли в праздник до тебя прийти?

— А зачем ей ко мне ходить? — «казала Ольга.

— Ох, гордая ты, чересчур ты гордая царица, — пронзительно проговорила обиженная Пахариха.

Ольга, не ответив ей, пошла к дому. Дома ее ждала гостья — докторская кухарка Наталья. Наталья сидела за столом, распустив платок, расстегнув ватную зимнюю кофту. На ней было надето розовое платье, хромовые шнурованные ботинки, новые блестящие калоши. Она вела себя скромно, но с большим достоинством. Ольга, говорившая в докторской кухне Наталье «ты», у себя дома перешла с ней на «вы». Они поздравили друг друга с праздником.

— Чего же вы платка не снимете, жарко у нас, — сказала Ольга.

— Да я уж говорила, — сказала Марфа.

— Ждала вас, пришла ведь в гости незваная, — ответила Наталья и сияла платок, аккуратно сложила на сундук-

Она медленно прошлась по комнате, поскрипывая калошами; и женщины могли осмотреть ее праздничный наряд.

— Барыня Марья Дмитриевна велели с праздником вас поздравить, — сказала Наталья.

— Спасибо, — сказала Ольга.

— У нас-то горе, как и у вас, — вдруг всхлипнув, сказала Наташа, — Сереженька-то наш в тюрьме тоже.

Она начала рассказывать обо всем, что случилось: как принесли телеграмму и Марья Дмитриевна в один вечер собралась и уехала в Киев; рассказала, что они поссорились с братом и матерью родной и как доктор рад этому; рассказала, что докторше было два свидания с Сереженькой; рассказала, что у Сереженьки невеста молоденькая и красавица — прямо сказать нельзя, и что докторша подарила ей брошку с брильянтами рублей за двести.

Понизив голос, она сказала:

— Ваш-то приходил к нашему летом, я и забыла совсем. А даве говорил дворник наш, Петр: «Их, видно, вместе». Я сразу вспомнила: приходил, верно ведь приходил, я еще тогда Петру сказала: «Вот Сережа наш такой уж простой, такой уж простой, рабочего за стол к себе посадил: сидят, разговаривают».

Она говорила быстро, много, но слушать ее было легко и не скучно.

— А про вашего докторша спрашивает: как он, что, — все велели разузнать.

Ольга усмехнулась.

— Что ж я знаю! Получила одно письмо, там всего одно слово: «Жив, здоров, кланяюсь всем, скучать не велю: скоро увидимся». Вот и все.

Наталья вдруг всплеснула руками и сказала:

— Батюшки, вот голова пустая, главное-то я забыла. Докторша целую корзину вам прислала — и колбаса, и ветчина, и конфеты, и сахару колотого.

Она пошла к печке, где стояла плетеная базарная кошелка.

— Зачем такое? — остановила ее Ольга. — Не надо нам этого.

— Да что вы! Ветчина такая — директор завода такую не ест, — испуганно сказала Наталья. — Как же это так: не надо?

— Если уж такая хорошая ветчина, она и вам сгодится, — сказала Ольга, усмехнувшись.

— Какая ты, Ольга, ей-богу, — сказала Марфа и покачала осуждающе головой.

— Какая есть, — отвечала Ольга.

Наталья посмотрела на Ольгу и не стала ее просить взять подарок, очень уж сердито глядела Кольчугина.

— Нет, Ольга, как хочешь, — говорила Марфа с раздражением, — а по-моему — нет! Ты не желаешь, Павлик бы съел. Нет, Ольга. И люди ведь хорошие — сама же говорила, сама докторшу хвалишь.

— Нет, Ольга, н-е-е-т, — поддержал жену Платон.

— Такая я есть, — спокойно сказала Ольга, и внезапно, изменив своей молчаливости, она заговорила: — Ну, вот не могу, что я с собою сделаю? Вот мысли мне мешают. Думаю: у нее сын в тюрьме сидит, я ж ей сахару колотого не послала. И мы сытые, не голодные сидим. А еще: если хочет — сама приди, сама спроси — мать ведь, зачем же через людей? Верно ведь? Вы, Наталья, не думайте. Я против вас ничего не имею. И докторше спасибо скажите, пусть не обижается, дай ей бог счастье и сыну ее.

И Наталья, вдруг вспыхнув, залившись краской, испуганная своим бунтом, вскрикнула для себя самой неожиданно:

— Верно же, Ольга Ивановна, верно! Мать ведь! Зачем меня посылала? Сама должна была пойти! Какая тут гордость! Правда это!

— А по-моему — нет!— сказала Марфа и рассмеялась. — По-моему: что так, что эдак — вот как по-моему.

Сели обедать.

Наталья стеснялась отказываться, хотя многое из еды ей не нравилось. Холодное показалось ей слишком жестким; у них если уж делали холодное, то телячье либо куриное. И ела она его, как и Марья Дмитриевна, с лимоном, с перцем, с белым хреном, а не с крупной кухонной солью. Зато борщ был хороший, «с ароматом», как говорила Марья Дмитриевна. А жаркое никуда не годилось — соус жидкий, мясо жесткое, картошка разваренная. Но Наталья ела простую еду без отказа и смутилась, когда Ольга сказала ей:

— А трудно бы вам сейчас в деревню поехать. Привыкли уж у докторши.

— Отчего ж трудно, — неискренне ответила Наталья, — я люблю деревенскую пищу, простую. И работу деревенскую люблю.

Доктор с докторшей дома не обедали, их пригласили в гости, и Наталья до вечера была свободна.

Ей не хотелось уходить, приятным и интересным казалось общество.

— Наварила Ольга, напекла, а гостей только они и пришли, — сказал Платон, указывая на Наталью.