Много лет ходили слухи о диалоге Комарова и Центра управления полетами: они основаны на докладах американского Агентства национальной безопасности, сотрудники которого ловили эти радиосигналы с американской авиабазы близ Стамбула. В августе 1972 года бывший аналитик агентства, давая интервью под псевдонимом Уинслоу Пек (его настоящее имя — Перри Феллуок), сообщил волнующие подробности перехваченных разговоров:
Они уже знали, что у них проблемы, еще часа за два до гибели Комарова, и они бились, чтобы их устранить. Мы записали [диалог] на пленку и потом его пару раз послушали. Косыгин лично выходил на связь с Комаровым. У них была беседа по видео, Косыгин плакал. Говорил ему, что он герой… Жена парня тоже вышла на связь, они немного пообщались. Он ей говорил про семейные дела, про то, как поступить с детьми. Это было жутко. За несколько минут до конца он уже стал терять голову… Странно, нас вся эта история основательно перепахала — в том смысле, что наша работа как бы очеловечивала русских. Когда их столько изучаешь, столько часов их слушаешь, в конце концов знаешь их даже лучше, чем своих 8.
Начав спуск в атмосфере, Комаров уже понял, что попал в беду. Станции радионаблюдения в Турции перехватили его крики ярости и отчаянного разочарования, когда он несся к своей гибели, проклиная тех, кто посадил его в этот наспех склепанный корабль, хотя, возможно, Феллуок преувеличил, рассказывая далее о его «последних воплях».
Нечаянное пророчество Королева насчет «летания на тряпках» теперь сбылось: парашюты не раскрылись как полагается. Небольшой тормозной парашют вышел, но не сумел вытянуть основной из его отсека: еще один серьезный промах конструкторов. Запасной парашют раскрылся, но запутался в тормозном. Ничто не смогло замедлить падение капсулы. Комаров рухнул в степь под Оренбургом с ускорением ничем не сдерживаемого метеорита массой 2,8 тонны. Капсулу сплющило, и тормозные ракеты в ее основании взорвались, спалив то немногое, что еще оставалось от корабля.
Спасательные группы пытались потушить пламя, горстями забрасывая его землей. На своей базе они получили искаженное помехами сообщение об аварии: что-то насчет космонавта, которому требуется срочная медицинская помощь. Вряд ли хотя какая-нибудь узнаваемая частица тела Владимира Королева уцелела в катастрофе, хотя Русаев уверяет, что среди пепла нашли пяточную кость.
Для советской космонавтики это был первый случай гибели космонавта в реальном полете, и он вызвал огромное потрясение. Основные детали катастрофы не удалось скрыть от мира (хотя советские власти и признавали только отказ парашюта, а не целый ряд конструктивных просчетов и недоработок при подготовке корабля, имевших место задолго до того, как он стартовал). Пришла очередь НАСА слать соболезнующие послания. Обе сверхдержавы поняли, что космос не различает государственной принадлежности и цветов флага, подвергая всех, кто посмеет в него проникнуть, будь то русские или американцы, одним и тем же рискам.
Придя домой к Русаеву через три недели после гибели Комарова, Гагарин не захотел обсуждать какие-либо важные вопросы в квартире друга — он опасался «жучков», подслушивающих устройств, которые тайно устанавливались в стенах, осветительных приборах или телефонах. В лифтах и вестибюлях беседовать тоже было небезопасно, так что эти двое курсировали по коридорам и лестницам многоквартирного дома, где металось гулкое эхо: главное — двигаться, сбивая подслушивателей с толку.
Гагарин образца 1967 года очень отличался от беззаботного оптимиста, каким он был в шестьдесят первом. Он чувствовал себя виноватым в гибели Комарова. «Он мне сообщил об огромном количестве исследований, которые они провели, чтобы попытаться воспрепятствовать этому полету, — рассказывал Русаев. — Говорил, что результаты они предполагали доложить Самому [Брежневу]. Что они надеялись на меня как на посла, который доставит их письмо в нужные кабинеты. Я объяснил Юре, как я этим занимался и что из этого вышло… Он меня предостерег: „И стены имеют уши“. Это была Юрина идея — избегать лифтов. Видимо, ему кто-то сказал, что меня слушают… Я в этом окончательно убедился, когда однажды жена разбудила меня в три часа ночи и мы с ней услышали странное потрескивание за решеткой вентиляции — оказалось, там установили „жучок“. Я страшно разозлился: значит, они и своих сотрудников слушают!»
Русаев продолжает свой рассказ: «В какой-то момент Гагарин объявил: „Я должен пойти к Самому. Как ты думаешь, примет?“ Я поразился его вопросу и ответил: „Юра, ты же всегда рядом с ним стоишь на Мавзолее. Вы с ним там всегда болтаете. И теперь ты меня спрашиваешь, примет он тебя или нет? Я-то ему даже руку никогда не пожимал“.
„Да, — признал Гагарин, — но я с ним ни разу не говорил серьезно. Ему хотелось слушать только всякие шуточки и пикантные истории, которые я привозил из заграничных поездок“.
Гагарина очень печалило, что он не сумел должным образом поговорить с Брежневым и убедить его отменить запуск Комарова. Спустя много лет Русаев объяснял: „С Хрущевым у Гагарина были замечательные отношения, но с Брежневым — совсем не такие. А если тебя не хотят слушать, достучаться трудно“.
Перед уходом Гагарина стало ясно, насколько его переполняет гнев. „Я до него [до Брежнева] доберусь, — обещал он, — и если пойму, что он знал об этой ситуации и все-таки допустил, чтобы всё это случилось, я знаю, что я тогда сделаю“».
«Точно не знаю, что Юра имел в виду, — вспоминал Русаев. — Может быть, хорошенько врезать ему по морде». Он предупредил Гагарина: во всем, что касается Брежнева, надо соблюдать осмотрительность. «Я ему сказал: „Прежде чем что-нибудь делать, посоветуйся со мной. Веди себя осторожно, предупреждаю“. Но я больше не работал в космическом отделе. Я и в Москве-то уже не работал и мало что мог сделать. Не знаю, удалось ли Юре попасть к Брежневу. До сих пор себя виню, что не сумел остаться рядом с Юрой и как-то его направлять».
Поговаривали, что Гагарин в конце концов увиделся с Брежневым на каком-то мероприятии и плеснул ему в лицо вином из бокала.
Хотя Гагарин скорбел по Комарову, одному из самых способных и обаятельных космонавтов, он по-прежнему был полон решимости полететь в космос, а потому испытал огромное разочарование, когда начальство решило отстранить его от дальнейших полетов. Алексей Леонов объясняет: «После Комарова Государственная комиссия сочла невозможным отправлять Юру, так как все неполадки „Союза“ следовало исправить, полностью пересмотреть его конструкцию, а на это ушло бы года два».
Гагарина отстранили не только из-за того, что старт был отложен: руководство с новой силой забеспокоилось, как бы не потерять Гагарина из-за какого-нибудь несчастного случая. К тому же следовало поддерживать определенные воинские традиции. Сергей Белоцерковский неохотно согласился с решением запретить Первому Космонавту дальнейшие космические экспедиции. Он прекрасно понимал, что Гагарин отчаянно хотел полететь на Луну, однако замечал: «Главным кандидатом [на предполагавшийся лунный полет] был Андриян Николаев. Что касается Юры, то Королев незадолго до своей смерти говорил мне: вероятно, ему не следует больше летать. Юра оказался в трудной ситуации: он работал заместителем начальника Центра подготовки космонавтов, и обязанности у него были понятные — тренировка других космонавтов и наблюдение за ними. Руководитель Центра подготовки обычно сам не летает».
Это решение очень опечалило Гагарина, и он обратился в Государственную комиссию с письмом, где умолял: «Меня нельзя отстранять от полетов. Если я перестану летать, у меня не будет морального права руководить теми, чья жизнь и работа связана с небом».
Хохлов, любимый гагаринский парикмахер, говорил: «Юра не мог без полета. В этом была вся его жизнь. Человек не может без своей профессии. Он без нее просто не мог жить».
Когда 26 октября 1968 года «Союз» после реконструкции наконец совершил первый успешный полет, за его пультом сидел самый суровый критик Гагарина — Георгий Береговой.
