На Красной площади Гагарин и его родные стояли рядом с Хрущевым и другими партийными вождями на традиционном возвышении, символе коммунистической власти, — трибуне Мавзолея. А наверху над главными улицами столицы летали вертолеты, разбрасывавшие листовки. Советская армия с грохотом и топотом вышагивала по расчищенному участку Красной площади, но куда большее пространство было отдано громадной ликующей толпе. Фасад ГУМа закрыли гигантским портретом Ленина с лозунгом: «Вперед, к победе коммунизма!» Победа эта казалась вполне в пределах достижимого — по крайней мере, в тот день.
Чтобы усилить его торжественность, не требовалось особых пропагандистских усилий, достаточно было просто изложить факты: Советский Союз запустил в космос человека. Федор Бурлацкий, один из ближайших помощников Хрущева и его спичрайтер, вспоминал: «У меня текли слезы, и многие люди на улицах тоже плакали от потрясения — от радостного потрясения, ведь человек взлетел в небо, царство Бога, и, что важнее всего, этот человек — наш, русский. И это было почти спонтанное ликование. Обычно в России при Сталине и даже при Хрущеве все эти демонстрации народных чувств были тщательно срежиссированы, но эта — нет. Здесь все было искренне, все от души, по крайней мере для девяноста процентов населения Советского Союза».
Титов и некоторые другие космонавты из первого отряда присутствовали на этих торжествах в гражданской одежде. Им не разрешалось подниматься на Мавзолей и стоять там рядом с Гагариным и руководством страны, они должны были оставаться на уровне земли. «Я видел море людей, лавину радостно кричавших, улыбавшихся лиц. Детей сажали на плечи, чтобы им было видно. Юра стоял на Мавзолее рядом с членами правительства, — рассказывал Титов. — Когда я его там увидел, меня это ошеломило. Только тогда я осознал невероятную важность события, которое так тронуло всех этих людей. Все радовались. Радовался весь мир — человек побывал в космосе! Это было необыкновенно».
С трибуны Гагарин произнес речь. Ему удалось выразить свои чувства с особой жизнерадостностью и искренностью, так что все банальности насчет коммунизма, Родины и партии на какое-то время обрели истинность, глубину. В заключение Гагарин сказал: «Мне, дорогие товарищи, особенно хочется отметить огромную отеческую заботу о нас, простых советских людях, проявляемую Никитой Сергеевичем Хрущевым. От вас, Никита Сергеевич, от первого через несколько минут после приземления, после возвращения из космического пространства на нашу родную землю я получил теплое поздравление с успешным завершением полета… Слава Коммунистической партии Советского Союза и ее ленинскому Центральному Комитету во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым!»
Перед всеми закулисными врагами, ждавшими от него проявлений слабости, Хрущев продемонстрировал неуязвимость, тесную связь с сегодняшним триумфом. Благодарственная речь Гагарина, с таким тактом и прямотой обращенная к громадной ликующей толпе, оказалась именно такой, какую хотелось услышать Хрущеву. С этого момента молодой космонавт надолго стал его политическим фаворитом. Переполненный гордостью и счастьем, вытирая слезы радости, Хрущев несколько раз обнял Гагарина, а затем произнес напыщенную речь, обращаясь к толпе, восторженно внимавшей ему и регулярно прерывавшей его слова долгими взрывами искренних аплодисментов.
14 апреля 1961 года советский народ по-настоящему поверил в себя, в то, что ему любые трудности по плечу. На какое-то время могло почудиться, что страшное время сталинских репрессий осталось в прошлом. Хрущев внушал неизмеримо меньший страх — желал, чтобы его любили без принуждения. Придя к власти, он даже осудил сталинские зверства. У него было много врагов, но в тот день, имея в запасе достижение Гагарина, потрясшее мир, Хрущев был неуязвим. Пока неуязвим10.
Разумеется, молодой человек, который помог ему одержать эту замечательную победу, в ближайшие месяцы и годы мог рассчитывать на самую горячую личную признательность Первого секретаря. К сожалению, дружба Хрущева означала вражду со стороны его соперников. Когда Леонид Ильич Брежнев, по сути — заместитель Хрущева [15], поздравлял Гагарина во Внуковском аэропорту и обращался с ним как с равным себе высоким сановником на трибуне Мавзолея, он проделывал это со всем положенным дружелюбием и демонстративной теплотой, однако его непроизвольные движения, зафиксированные в документальных фильмах об этих событиях, показывают, что он был не совсем искренен. В октябре 1964 года его почтительное отношение к Первому космонавту испарилось в одну ночь — как только Хрущев перестал находиться у власти.
Вечером состоялся торжественный обед в огромном Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Предполагалось, что это будет завтрак, но празднества на Красной площади продолжались целых шесть часов. Энтузиазм толпы и ее горделивое терпение казались безграничными, и Хрущев постарался выжать из этого дня как можно больше славы.
На обеде Валентин, проголодавшийся и стерший себе ноги, с большим энтузиазмом набросился на еду и напитки. «Там стоял громадный круглый стол. Сплошные деликатесы. Юру наградили „Золотой Звездой“ Героя и орденом Ленина. Последними его поздравили отцы церкви — один наш, два мусульманских и двое еще каких-то. Кто-то из них спросил: „Юрий Алексеевич, вы видели Иисуса Христа на небе?“ А он ему: „Это вам лучше знать, святой отец, видел я его там или нет“.
Валентин с удовлетворением подметил, что во всех уголках зала имеются неплохие запасы хорошей водки — по крайней мере, возле мужских приборов. „Рядом с каждым стояла бутылка „Столичной“, не эта современная дрянь, а такая, которую выпьешь — и еще хочется. Еще там имелся коньяк, вино и по три пустых бокала на брата. Я не знал, какой из них взять, так что решил делать как отец. Он взял средний — и я взял средний. Я выпил и спросил: „А беспартийным сколько разрешается пить?“ Все притихли. Тогда-то я и смекнул, что дал промашку. Но тут отец ответил: „Законный вопрос, Валентин Алексеевич. В наше время партийным нужно пить в два раза больше, чем беспартийным!“ Все захохотали, и напряжение прошло“.
Валентин глотнул еще, чтобы оправиться от смущения, и с веселым удивлением стал разглядывать группу мусульманских представителей южных республик. „Знаете, они были пьянее всех. Им же запрещается, верно? Но здесь-то выпивка была бесплатная. Они были очень потешные, и югославы тоже. Поляки тоже неплохо пили. Потом некоторых приходилось выводить под локотки и укладывать в их машины“.
К сожалению, добраться до еды оказалось сложнее, чем получить спиртное. „Официантов там не было, никто нас не обслуживал. Так что было совсем как при коммунизме. Носом чуешь, глазами видишь, а руками дотронуться и съесть не можешь. А Хрущев все орал насчет того, что всемирный коммунизм не за горами“.
И в самом деле, счастливый и торжествующий Хрущев находился в своем знаменитом состоянии, когда он любил стучать по столу. Космонавт Алексей Леонов вспоминает этот прилив оптимизма: „Он объявил, что наше поколение будет жить при настоящем коммунизме. Мы все обнимались, хлопали, кричали „ура!“. И мы ему правда верили, потому что в то время успехи нашей страны были очевидны для всего мира. Только гораздо позже, когда мы повзрослели и кое-что узнали об экономической реальности, мы поняли, что это заявление Хрущев сделал немного преждевременно“».
С конца апреля Гагарин, неутомимо выполняя свои обязанности, совершал скучные заграничные визиты — вовсю колесил по «странам народной демократии», сателлитам СССР Чехословакии и Болгарии, а затем отправился в Финляндию. В июне 1961 года он вернулся в Москву, чтобы провести долгожданный отпуск с Валей и детьми. Отзывчивый Гагарин нашел время и для того, чтобы дать интервью очередным журналистам. Как всегда, его перевозил персональный шофер Федор Демчук. Индийский писатель Ходжа Ахмад Аббас писал: «Личные друзья и друзья его страны приветствовали Гагарина как героя дня… Но, когда я впервые встретился с ним… знакомство было неожиданно простым… Дверь отворилась, и вошел человек, хорошо всем известный по миллионам фотографий. Однако я не узнал его. Здороваясь, я все еще не догадывался, что этот коренастый юноша и есть прославленный герой космического века. Даже в своей щегольской авиационной форме он выглядел таким обычным, таким по-мальчишески юным, что на какой-то миг мне подумалось: „Наверное, этот офицер пришел сообщить, что герой сейчас прибудет…“»11
