Главный алтарь собора был завешен в этот день черным сукном и освещен сотнями громадных восковых свечей. По одну сторону алтаря возвышалось кресло великого инквизитора, по другую, на таком же возвышении, было приготовлено место для вице-короля Гоа и его свиты. Посредине были расставлены деревянные скамьи для обвиняемых и осужденных и неразлучных с ними крестных отцов. Остальные участники процессии, монахи и кающиеся, размещались по боковым приделам и на время смешивались с толпой. Когда обвиняемые и осужденные вступили в собор, их разместили на скамьях, соответственно степени их греховности и вины, так что менее греховные и менее виновные заняли скамьи ближайшие к алтарю, а обреченные на смерть на костре — в самом дальнем конце церкви. Истекающая кровью Амина опустилась на свое место в самом дальнем углу собора и страстно ждала момента, который вырвет се, наконец, из этого христианского мира. Она вовсе не думала ни о себе, ни о той страшной муке, которая ожидала ее; она думала только о Филиппе и о том, что он живи в безопасности, и что ему ничем не могут угрозить эти жестокие, беспощадные люди; она была счастлива, что умрет раньше его и встретит его там, в загробном мире. Между тем церемония продолжалась. Один доминиканский монах произнес длинную проповедь, в которой восхвалял милосердие и отеческую любовь инквизиции к чадам церкви, сравнивал ее с ковчегом Ноевым, который принял в себя всех зверей и животных чистых и нечистых и сохранил им жизнь, а по окончании потопа все эти животные вышли из ковчега и населили землю, но они вышли из ковчега такими же, какими вошли, тогда как те, кто пробыл известное время в инквизиции, войдя в нее с сердцами волчьими, выходят из нее кроткими, как агнцы.
После него вошел на амвон официальный обвинитель инквизиции и прочел во всеуслышание вес преступления, в которых обвинялись осужденные, и наказание, к которому они были присуждены. Каждый из осужденных или подсудимых подводился служителями инквизиции к аналою, на котором обвинитель читал его приговор, и должен был выслушать его, стоя с зажженной свечой в руке. Как только приговоры всех тех, кто не должен был быть лишен жизни, были прочтены, великий инквизитор облачился в свои священнические одежды и совместно с несколькими другими священнослужителями совершил над ними обряд снятия с них отлучения от церкви, которому они якобы были подвергнуты во время всего следствия и суда, затем окропил каждого святой водой.
Когда этот обряд был окончен, приступили к чтению обвинений и приговоров тех, которые были обречены на смерть, в том числе и тех, что успели умереть раньше приговора, и изображения которых выносили перед обвинителем; им читали вины и объявляли приговор Св. инквизиции неизменно в одних и тех же выражениях, а именно: что Св. инквизиция признала невозможным вследствие их упорного жестокосердия и многосложности их преступлений по отношению к Св. церкви, помиловать их, как она это сделала по отношению к другим обвиняемым, и с великим душевным прискорбием предать этих нераскаянных грешников в руки светской власти, чтобы та подвергла их установленному законом наказанию; но при этом Св. инквизиция молит властей выказать несчастным заблудшим овцам стада Христова всякое милосердие и снисхождение и в случае, если им суждено принять смерть за свои вины, то пусть при этом не будет пролито крови. Что за злая насмешка, какое издевательство в этом последнем увещании — не проливать крови, ради чего мгновенную казнь через секиру палача эти люди придумали заменить мучительной смертью на костре!
Последней из всех была выведена на средину собора перед обвинителем Амина. И когда этот обвинитель громко воскликнул: «Вы, Амина Вандердеккен, обвиняетесь… «, в толпе за колоннами произошел страшный шум, борьба и смятение; служители инквизиции подняли свои секиры вверх, чтобы водворить порядок, но это не помогло; шум в толпе только увеличивался и, начавшись в задних рядах, теперь заметно приближался к тому месту, где стоял обвинитель перед своим аналоем и обвиняемая с сопровождавшим ее крестным отцом.
— Вы, Амина Вандердеккен, — снова возгласил обвинитель еще громче, стараясь своим голосов покрыть шум толпы, — вы обвиняетесь…
Но в этот момент на средину собора прорвался из толпы разгоряченный, взволнованный, почти обезумевший молодой человек и, порывистым движением обхватив осужденную, заключил ее в свои объятия, страстно прижимая ее к своей груди.
— Филипп! Филипп! — радостно воскликнула Амина, склонив голову к нему на плечо, причем колпак, украшенный языками пламени, скатился у нее с головы и покатился по каменному полу собора.
— Амина моя! Жена моя! Ненаглядная, обожаемая моя Амина! Так-то привел нам Бог встретиться с тобой! Клянусь вам, государи мои, она невинна! — обратился он в сторону великого инквизитора. — Отступите от нее, стражи, тюремщики! Прочь, говорю вам! — крикнул он людям, старавшимся вырвать Амину из его объятий и разлучить их. — Прочь! Или вы поплатитесь за это своей жизни!
Но подобная угроза служителям и чинам инквизиции, подобное нарушение благочиния в храме не могли быть терпимы ни в коем случае. Присутствующие в соборе пришли в глубокое негодование; торжественность церемонии была нарушена.
Амина, которую держали двое фамилиариев инквизиции, все рвалась к мужу и кричала. Наконец, Филиппу удалось-таки вырваться из рук державших его людей, нечеловеческим усилием он стряхнул их всех с себя разом; но едва только вырвался из их рук, как упал, словно подкошенный, на каменные плиты церкви к самым ногам Амины; кровь хлынула у него из горла, и он остался недвижим, как мертвый.
— О, Боже мой! Боже мой! Они убили его! Чудовища! Изверги! Убийцы! — кричала Амина. — Пустите меня, дайте мне еще раз обнять и поцеловать его!
В этот момент выступил вперед скромного вида патер; это был патер Матиас; лицо его было скорбно и выражало самую непритворную душевную муку. Он попросил стоявших поблизости вынести Филиппа Вандердеккена, которого в бесчувственном состоянии подняли на руки и понесли.
Амине прочли приговор, но она не слышала его; все у нее мутилось в голове, так что она не сознавала ничего, что происходило кругом нее; ее отвели обратно на ее место; и тут только силы и мужество изменили ей, и она принялась громко, неудержно рыдать; никакие уговоры, никакие угрозы не могли заставить ее замолчать или хотя бы только утихнуть.
Наконец, церемония кончилась; все из собора стали расходиться; оставалось еще только последнее и самое страшное действие этой тяжелой драмы. Те обвиняемые, которые не должны были умереть, были отведены теперь обратно в тюрьмы инквизиции, а приговоренные к смерти должны были идти на площадь, расположенную на берегу реки, и принять там свою мученическую смерть.
Это была обширная площадь по левую сторону таможенного здания; здесь, как и в соборе, были приготовлены на высоких помостах два высоких трона: один для великого инквизитора, другой для вице-короля; последний в полном параде и со всею своею свитою шествовал во главе процессии, которую сопровождала несметная толпа народа. Тринадцать костров было приготовлено на площади, восемь для живых и пять для мертвых. Палачи были уже на своих местах: они или сидели на краю костра, или стояли подле в ожидании своих жертв. Амина не в состоянии была идти: сперва ее поддерживали фамилиарии, а потом подняли на руки и на руках донесли до предназначенного для нее костра. Когда ее поставили на ноги перед костром, к ней как будто снова вернулось все ее мужество и вся ее гордость; она смело и не задумываясь без посторонней помощи взошла на костер, скрестила на груди руки и прислонилась к столбу, к которому она должна была быть привязана. Теперь палачи по знаку великого инквизитора приступили к исполнению своих обязанностей. Тяжелыми цепями привязал палач хрупкое тело Амины к позорному столбу, обложил ее кругом мелкими сухими прутьями и ждал сигнала зажечь костер. Другие палачи проделали то же самое по отношению к своим жертвам. Подле каждого из осужденных стоял его духовник; Амина же с негодованием и презрением отгоняла каждого патера, который хотел подойти к ней. Но вот патер Матиас, задыхаясь, едва держась на ногах, прорвался сквозь толпу.
