Филипп приказал матросам одному за другим доползти до конца косой мачты и спуститься на плот или в воду, а оттуда их должны были принять на шлюпки. Из них не погиб ни один. Тогда Филипп предложил капитану сойти первому, но тот отказался; тогда Филипп спустился первый, а за ним и капитан, и оба поместились на шлюпке. Канат, которым был прикреплен к судну плот, был обрублен и взят на шлюпки.

На небе занималась заря, когда потерпевшие несчастие тронулись от места катастрофы к берегу.

К этому времени «Фрау-Катрина» представляла собою один сплошной пылающий костер. Капитан Барентц не спускал с нее глаз и, с трудом сдерживая слезы, дрожащим голосом восклицал: «Вот гибнет прекраснейшее судно, судно, которое только что не говорило, так оно было разумно и бесподобно; оно не знало себе равных, и в целом флоте нет другого судна, которое могло дать такую яркую иллюминацию, как „Фрау-Катрина“. Смотрите, разве оно не роскошно, не величественно горит?! Бедная моя „Фрау-Катрина“. Ты безупречна до конца! Мы никогда больше не увидим другого такого судна, как ты! Но я рад, что отец мой не дожил до этого ужасного зрелища: оно разбило бы его сердце!»

Филипп ничего не ответил, почувствовав даже уважение к любви капитана к его судну.

Шлюпки и плот подвигались не быстро, так как вал был довольно силен, а плот перегружен. Наступавший день не обещал хорошей погоды; можно было ожидать новой бури. Филипп искал глазами землю, но ничего нельзя было видеть из-за густого тумана. А на плоту было до 60 человек детей и женщин и все без пищи, без воды, а впереди буря и темная ночь! Было от чего придти в отчаяние, и Филипп был в отчаянии при мысли, что все это горе, все это несчастье, быть может, произошло по его вине.

— Земля с наветренной стороны! — крикнул вдруг Кранц, находившийся на передней шлюпке. Этот крик мгновенно придал всем бодрости; почти отчаявшиеся люди сразу ожили.

Филипп встал на носу своей шлюпки и увидел, что берег был уже недалеко, — менее чем в пяти милях расстояния, и луч надежды проник и в его сердце.

Ветер свежел, и волны начинали вздыматься, ветер был не попутный, но и не противный; он дул в бок. Люди на шлюпках нагибались над веслами, удваивая свои усилия, чтобы скорее достигнуть берега; все как-то разом повеселели и приободрились, но плот был так тяжел и сидел так глубоко, что замедлял ход шлюпок, к которым был привязан, и бедные гребцы выбивались из сил.

К полудню они были уже всего в трех милях от берега; но после полудня ветер стал крепчать; плот так сильно заливало волнами, что находившиеся на нем начали опасаться за свою жизнь. Между тем гребцы стали ослабевать от голода и усталости, и, хотя продолжали работать, силы, видимо, изменяли им: были минуты, когда они хотели предоставить плот воле волн, и одни, сами по себе, добраться до берега. Но Филипп подбодрял и увещевал их, и из уважения к нему они не осмеливались ослушаться.

Однако расходившиеся волны и ветер так трепали наскоро сколоченный и связанный плот, что находившиеся на нем с трудом удерживались на своих местах. Вдруг громкий крик и страшные вопли заставили дрогнуть сердца находившихся на шлюпках. Первым оглянулся Филипп и увидел, что связки плота не выдержали напора волн, и плот разорвался пополам: одна половина, оставшаяся на привязи, быстро удалялась от оборвавшейся; мужей оторвало от жен и детей; некоторые кидались в воду, чтобы остаться вместе, и тут же тонули прежде, чем им успевали оказать помощь. Между тем и остальные скрепы плота стали расходиться: люди цеплялись за обломки, за отдельные доски, цеплялись друг за друга, отчаянно взывая о помощи.

Находящиеся на шлюпках спасали кого могли, хотя шлюпки были до того перегружены, что с трудом и опасностью для самих себя могли принимать спасенных.

На глазах у всех женщины и дети тонули, и ничего нельзя было сделать для их спасения.

Можно себе представить весь ужас этой катастрофы, но описать его нельзя. Матросы, незадолго перед тем хотевшие предоставить плот на волю волн, теперь плакали, как дети. Филипп был подавлен, убит; он закрыл лицо руками и долгое время не произносил ни слова, не давал никаких распоряжений и даже как будто не сознавал, что происходит вокруг него.

Было пять часов вечера, когда случилось это страшное несчастье, а перед закатом все шлюпки благополучно пристали к берегу и высадились на песчаной отмели. Шлюпки вытащили на берег, и изнемогающие люди улеглись тут же на песке, еще теплом от солнца, и, забыв, что они не ели и не пили, заснули крепким сном. Капитан Барентц, Филипп и Кранц, убедившись, что шлюпки убраны, несколько минут совещались, затем последовали примеру остальных.

Проспав очень долго, они, наконец, проснулись к печальной действительности, мучимые жаждой и голодом. По предложению Филиппа все разошлись по разным направлениям искать пресной воды. Но сколько они ни искали, воды нигде не находилось; нашли только широколистое растение, на листьях которого собиралась роса, и мучимые жаждой люди жадно слизывали эту росу, утоляя хоть отчасти свою жажду. А пищи никакой не было. Некоторые, однако, догадались не только слизывать росу, но и сжевывать самые листья и таким образом утолили и свой голод. По совету Филиппа набрали очень много этих листьев, сложили их в шлюпки, которые затем спустили на воду.

До Столового залива было не более пятидесяти миль, и хотя у них не было парусов, но ветер был попутный. Филипп доказал им, что бесполезно оставаться здесь, когда они до утра, вероятно, пристанут там, где найдут все, что нужно. Все сели на шлюпки и машинально стали грести.

На другой день перед рассветом они были у входа в Ложный залив; им оставалось еще много миль пути, да и то прошли они весь этот путь благодаря попутному ветру; гребцы же очень мало могли сделать, так как были истощены и изнурены до последней крайности.

Однако подбодряемые близостью берега, они около полудня добрались до берега в глубине Столового залива, близ домов населения и небольшого форта, служившего для них защитой. Едва только люди на шлюпках завидели широкую в эту пору года реку, как повыскакивали по пояс в воду из своих шлюпок и принялись утолять свою жажду. Но некоторые благоразумные дождались момента высадки и тогда, стоя на сухом берегу, пили в свое удовольствие.

Утолив свою жажду, потерпевшие крушение направились к жилищам поселенцев, которые сами вышли им навстречу и узнав, что все эти несчастные в течение двух суток ничего не ели, тотчас озаботились накормить их, после чего Филипп и Кранц подробно рассказали историю постигшего их несчастья.

— Ваше лицо мне знакомо! — сказал один из поселенцев, обращаясь к Филиппу. — Вы уже раньше когда-нибудь были здесь? Ну да, теперь я припоминаю! Ведь вы были единственный человек, спасшийся во время гибели «Тер-Шиллинг»!

— Нет, не единственный! — поправил его Филипп. — Сначала я и сам думал, что это так, но впоследствии увидел нашего бывшего лоцмана, одноглазого Шрифтена, который, вероятно, прибыл сюда после меня. Вы, наверно, видели его!

— Нет, не видал, и никто здесь не видал: никто из экипажа «Тер-Шиллинга» не был здесь после вас! Я живу здесь неотлучно уже много лет и, конечно, помнил бы этого человека.

— Он, вероятно, вернулся в Голландию каким-нибудь другим путем!

— Право, это едва ли возможно! — заметил переселенец. — Дело в том, что наши суда после захода сюда никогда нигде больше не пристают, так как берег слишком опасен!

— Но я все-таки видел его после!

— Ну, если вы видели, то, конечно, говорить не о чем! Может быть, какое-нибудь судно отнесло ветром к восточному берегу и оно подобрало его; туземцы на том берегу не пощадили бы его жизни: это чрезвычайно злобные и кровожадные кафры, очень враждебные ко всем европейцам!

Этот разговор заставил Филиппа призадуматься. Ему всегда казалось, что в появлении бывшего лоцмана было нечто сверхъестественное; теперь оказывалось, что здесь его никто не видал, и что спасение его представлялось мало вероятным.