«Этого нельзя допускать, — подумал Циллих. — Он не должен уйти с обидой».

— Да что ты, я не к тому. Пожалуйста, не уходи так быстро, Неизвестный.

Человечек рассмеялся.

— У тебя хорошая память, — сказал он. — Но здесь я числюсь, разумеется, под своей настоящей фамилией: Пятница.

— Почему же ты мне сказал, что твоя фамилия Неизвестный?

— Не так-то приятно быть Пятницей. Это ведь несчастливый день. Петер Пятница. К тому же мы и встретились в пятницу. Если бы ты все это знал, ты бы скорее всего и не пошел со мной.

— Правда? Это была пятница? — испуганно переспросил Циллих.

— Пятница, — весело подтвердил Петер Пятница, уселся поудобнее, положив ноги в сапогах прямо на одеяло, и продолжал болтать. — Скажи-ка, а из твоей бригады еще никто не удрал? Из нашей сразу двое. Из города приехал какой-то чиновник, он со старшим по бараку стал проглядывать все списки, отмечая целый ряд фамилий. А те двое, не долго думая, тут же дали деру. — Он явно наслаждался испугом Циллиха. — Один из них мне сразу показался подозрительным: больно вид у него был дурацкий при погрузке. Я сразу решил, что это какой-нибудь важный господин. Не забавы же ради он здесь надрывается! Представляешь, чиновник притопал к нам в барак, а этот тип так побледнел, что я подумал: «Попался, голубчик».

Циллих был рад темноте, которая не позволяла разглядеть выражение его лица.

— Кто же это был? — спросил он.

— Говорят, некто Рецлов, комендант лагеря смерти, так, кажется, это теперь называют. Этих господ, видно, всех перевешают.

Он как-то странно, веселыми глазами, посмотрел на Циллиха. «Комендантом нашего лагеря был Зоммерфельд. Он, наверное, тоже имел бы дурацкий вид, если бы ему пришлось грузить мешки, — думал Циллих. — Вот крестьянин, как я, — это дело другое. В деревне с малолетства привыкаешь таскать тяжести».

— А кто был другой? — спросил он.

— Представь себе, — ответил Пятница, — твой однофамилец!

Циллиха так и обдало холодом. К тому же ему показалось, что Неизвестный, который вдруг почему-то оказался Пятницей, наблюдал за ним в темноте.

— Мне ведь сразу показалось странным, — сказал Пятница, — что именно тебя тоже зовут Шульце.

— Что же я могу поделать?

— Ты? Да ничего. — И он добавил, словно всерьез хотел его утешить: — По-моему, никто вообще ничего не может поделать в таких случаях. Все зависит от судьбы. Ты не считаешь?

— Да, конечно, — горячо подтвердил Циллих.

В эту ночь он заснул не так быстро, как обычно. Он только притворился спящим. Он решил, что беглецы оказали ему большую услугу — отвлекли на себя все подозрения. Особенно второй, фамилия которого тоже Шульце.

Вскоре стало ясно, насколько верную тактику он выбрал, когда вел себя тише воды, ниже травы. При первом же переформировании бригад прораб назначил его бригадиром. Теперь Циллих отвечал за одиннадцать парией, некоторые из них прежде были его товарищами по работе. Они должны были добывать песок из котлована, просеивать его и нагружать в вагонетки.

Та бригада, в которой он прежде работал, не отставала от других бригад, наверное, только потому, что Циллих своим упорством и неутомимостью задавал темп работы. Он успевал иногда кинуть в вагонетку три лопаты песку, пока его сосед управлялся с одной. Но он никогда ничего не говорил по этому поводу, чтобы не привлекать к себе внимание. Теперь он больше не сможет подгонять их своим примером, бригада его, конечно, резко снизит выработку, и прораб призовет его к ответу. Когда он начал покрикивать, члены его бригады сперва смеялись.

— Что это с тобой стряслось, Шульце? Тебе что, платят за каждую песчинку?

Но они перестали смеяться, видя, что бригадир прижимает их все больше и больше. Особенно он преследовал некоего Хагедорна, своего прежнего напарника, которого он теперь с утра до вечера гонял за всяческие провинности. Циллих даже доложил прорабу, что Хагедорн тянет назад всю бригаду. Он, мол, с самого начала обратил внимание на его нерадивость, да и вся бригада в целом работает из рук вон и скоро, наверное, станет худшей на карьере, но дело все-таки можно еще поправить, если удалить из бригады лентяя Хагедорна. «Погоди, Хагедорн, я тебя прищучу!» — думал Циллих, смакуя давно уже забытый вкус власти, правда, небольшой, не над жизнью и смертью, не над телом и душой, но все же хоть какой-то власти.

Прораб был спокойный, добродушный человек, он слушал обвинения Циллиха, внутренне забавляясь, но никаких выводов не делал. Однако рабочие бригады все больше наседали на прораба, чтобы он убрал Циллиха. Жалобы его тоже сперва только забавляли, но постепенно он стал их выслушивать все с большим недоумением, качая головой. Когда Циллих в очередной раз потребовал, чтобы убрали Хагедорна, он принял наконец решение: как только снова переформировали бригады, он послал Циллиха работать на новый участок и перевел его в другой барак, в противоположном конце карьера.

Подавленный, в полном недоумении перебрался Циллих на новое место. А следом пополз слушок, что с этим типом каши не сваришь. Сперва он молча сносил все насмешки, хотя понимал, откуда они взялись. Некоторое время он работал, как вначале, с ожесточением, не зная устали, молча. Но вот однажды разозлился на своего напарника за то, что тот закурил, когда, по мнению Циллиха, надо было вовсю вкалывать, и не смог промолчать. Однако его ворчанием возмутился не только напарник, но и вся бригада, и язвительным замечаниям не было конца.

Циллих понял, что спокойно работать на карьере он больше не сможет. Он сложил свои вещички и завязал узелок: здесь от него уже не отвяжутся. Вместо того чтобы затеряться среди других, он обратил на себя внимание. Все зависит от судьбы, как сказал Петер Неизвестный, который вдруг оказался Пятницей. Так и не повидавшись с ним еще раз, он с пустой головой, подавленный, двинулся в направлении Браунсфельда.

Поскольку розыски не продвигались, Вольперт обратился в соответствующую инстанцию в Браунсфельд. Чиновник, к которому он попал, оказался не таким бюрократом, не таким равнодушным человеком, как те мелкие служащие, с которыми он до сих пор имел дело.

Офицер в Браунсфельде внимательно глядел на Вольперта и внимательно его слушал. Он стал расспрашивать такие подробности, словно Циллих, которого надо было найти, был самым главным преступником. Своими вопросами он вызвал в памяти Вольперта то, что, казалось, было уже забыто, и так обнаружились еще новые приметы, и все эти сведения он передал повсеместно в подведомственный ему район.

А в это время Циллих находился совсем неподалеку от них, на улице в предместье Браунсфельда. Свободно раскинувшееся пестрое кольцо новых строений обступало когда-то плотно сбитое ядро древнего города.

В конце войны старинный центр его был полностью разрушен, а разноцветные домишки, окруженные садами, стояли как ни в чем не бывало. Глядя на эти улицы, можно было подумать, что Браунсфельд полностью уцелел. Многие жители уже вернулись в свои дома, на окнах висели чистые занавески, а в палисадниках хозяйки подрезали декоративные кусты. Но Циллих нырнул в облако пыли, которое висело над сердцем города. Он оказался на большой площади, где отряды рабочих разбирали завалы и разгребали щебень от разбитых зданий тысячелетней давности. Пробираясь между развалинами, жители города шли к церкви со снесенными шпилями. Отсвет от горящих свечей, будто вечный огонь, дрожал на лишенных кровли сводах и поблескивал в зеленых и красных осколках выбитых витражей. На лицах тех, кто направлялся в церковь, было выражение покорности и растерянности, словно они надеялись собрать в обломках своей старой церкви обломки своей старой веры. Рухнувшие наземь колокола сами вырыли себе могилы возле портала, а два высоких шпиля, которые некогда были приметой этого города, превратились в груду камней. Огромная воронка от артиллерийского снаряда, зияющая посреди всех этих развалин, была обнесена дощатой оградой, видимо для того, чтобы теперь, когда воцарился мир, оставшиеся в живых туда не свалились. Осколки снаряда были удалены, но воронку еще не засыпали. Перегнувшись через ограду, Циллих с ужасом туда заглянул. На дне ее, устрашающе изогнутые, торчали железные скрепы фундамента церкви.