Она вдруг почувствовала такое доверие к Максиму, что её нисколько не испугало бы, если б пришлось заговорить и о своей любви к Алексею.

– Я пришла просить у вас помощи. Может быть, я должна была пойти к кому-нибудь другому, тогда извините меня.

Она опустила свои мягкие бархатистые глаза, и подбородок её задрожал. Максим понял, что её приход потребовал от неё усилий над собой и этому, вероятно, предшествовали какие-то долгие и нелёгкие размышления.

– Я слушаю вас, – переждав несколько секунд, сказал Максим.

Эти секунды молчания Софья оценила. Ей было тяжело начать сразу.

– Вы торопитесь? – Она обеспокоенно взглянула на Максима.

– Нет, нет, пожалуйста.

– Тогда я буду говорить подробнее. – И она опять посмотрела на Максима, желая убедиться, в самом ли деле он готов слушать её.

Максим сидел, опёршись щекой на руку. В позе и особенно во взгляде его серых глаз было такое спокойствие, что она невольно подумала о себе: «Волнуюсь, порю горячку, будто произошло что-то неслыханное».

– Вы, вероятно, знаете, что я по образованию историк, – сказала Софья.

– Мне рассказывала сестра.

Максим чувствовал, что Софье трудно говорить, но ему хотелось понять её как человека, и он ничем не старался облегчить её затруднений. Не так уж мало он знал о ней по рассказам Марины.

Софья наконец успокоилась. Не спеша, она подробно рассказала Максиму о поисках уваровского акта, о разборке церковного архива, о загадочном анализе улуюльских руд в литейне купца Кузьмина, о находках Краюхина, которые пока не поддались разгадке, и, наконец, о своём желании поехать в Улуюлье немедленно.

Максим выслушал её, не перебивая. Всё, что она рассказывала, он знал, но Софья все эти события окрашивала своим заинтересованным отношением. И это-то было особенно дорого Максиму.

– Кажется, ваш отец не очень верит в возможности Улуюльского края? – осторожно спросил Максим, когда Софья умолкла.

Глаза Софьи стали страдальческими.

– Теперь он отмалчивается. Его озадачили находки, – сказала Софья торопливо, и Максим понял, что ей не хочется задерживаться на этом вопросе.

– А в Краюхина вы верите? Не думаете, что он может остаться ни при чём? – всё так же осторожно спросил Максим, внимательно наблюдая за Софьей.

Её щёки зарделись, из глаз брызнули сияющие лучики, и он почувствовал, что душа её встрепенулась, как лист на дереве при порыве ветра.

– Вы знаете, Максим Матвеевич, – Софья впервые назвала его по имени и отчеству, – когда Краюхин опирался на одну лишь карту своего отца и показания краеведов, я очень, очень боялась за него. Мне временами казалось: он рискует, не имея оснований на успех. Но теперь у меня никаких колебаний не существует. Загадки мы разгадаем, и это принесёт нам новые подтверждения. Как-никак лук спущен, стрела – в полёте.

Последние слова Софья произнесла энергичным тоном, пристукнув крепко сжатым кулачком по столу.

Сам для себя Максим делил всех людей, с которыми встречался, на две категории: «борец» и «неборец». Это деление выражало его внутреннее отношение к человеку – не более. Но в то же время, как компас помогает следопыту держаться верного направления в самых глухих таёжных дебрях, так это чувство помогало Максиму чутко разведывать свойства людские, познавать, каков в человеке запас его творческих сил, угадывать степень устойчивости против встречных потоков жизни.

Столкнувшись с глазу на глаз с Софьей, выслушав её сбивчивый рассказ о себе, Максим понял, что в своих представлениях о ней он был во многом далёк от истины. Со слов сестры, Софья рисовалась ему безвольной профессорской дочкой, вялой, кроткой, неспособной на самостоятельные решения.

Он быстро понял, откуда произошло такое смещение в его понятиях. Он слишком доверял Марине, упуская из виду особенность её восприятий. Сестра умела до удивления точно передавать со всеми оттенками ту или иную сцену, или разговор, или реакцию, но она никогда не пыталась взять всё это в истоках и связях, понять происходящее в неразрывном единстве. И потому до Максима доходило лишь то, что трогало незащищённое сердце Марины, что западало в её открытую душу по первому впечатлению: «Соня плачет от непримиримости отца», «Соня в страшной тоске по Краюхину», «Соня до самозабвения ищет уваровский акт» и т. д.

Теперь же Максим понял, что все эти якобы далёкие друг от друга события выражали одно: Софья вырабатывала свою линию жизни, и, хотя это рождалось в трудной борьбе, она не приняла бы ничего, что могло бы быть подготовлено для неё другими.

Охватив состояние Софьи умом, Максим, как это всегда с ним происходило в подобных случаях, испытал сильное желание действовать.

– Вы хорошо сделали, что пришли в обком. Мы поможем вам, и поможем незамедлительно, – сказал Максим и встал. – Я на некоторое время оставлю вас и попрошу подождать моего возвращения.

– Пожалуйста. – Софья благодарно взглянула на Максима.

Максим вышел. Ему надо было переговорить относительно поездки Софьи в Улуюлье с директором архива и руководителями краеведческого музея. Сделать всё это, разумеется, было удобнее без Софьи, почему он и не воспользовался своим телефоном.

«Улуюльская проблема», как он сам для себя называл задачу разворота производительных сил северных районов области, начинала обретать живой и действенный характер. Эта проблема уже входила в быт определённого круга людей, создавая драматические изломы в их биографиях и порождая почву для острой борьбы. По понятиям Максима, это означало, что в недрах жизни созревало новое явление. Не стараясь предугадать точный ход развития этого явления, Максим предчувствовал его масштабы и делал всё необходимое, чтобы содействовать пробуждению сил, способных оказывать воздействие на движение «улуюльской проблемы».

Максиму не пришлось уговаривать ни директора архива, ни директора музея. Тому и другому было известно, что в Улуюльской тайге инженером Краюхиным обнаружены ценные находки, требующие специального изучения историками и археологами. Директор архива согласился предоставить Софье двухмесячную научную командировку, а директор краеведческого музея принял за счёт своего учреждения часть расходов по этой поездке.

– Ну вот, всё согласовано и увязано, – входя в кабинет и встретив напряжённый взгляд Софьи, с улыбкой сказал Максим.

Софье ещё не верилось, что вопрос, о котором она так долго и мучительно думала, решён. Она порывисто поднялась.

– Значит, осложнений не будет? – В голосе её звучало сомнение.

– Можете ехать хоть завтра.

– Я вам очень благодарна, – подавая руку Максиму, горячо сказала Софья.

– Счастливого полёта! Встретите мою жену и сестру – поклон им.

– Непременно! – сияя от счастья, воскликнула Софья.

Случилось то, чего больше всего опасался Водомеров. На пленуме райкома, членом которого он был избран, обсуждался вопрос об улучшении идеологической работы. Ни докладчик, ни выступающие в прениях ни слова не сказали о научно-исследовательском институте. «Нас пока не задевают!» – не без удовольствия отметил про себя Водомеров. Как большинство руководителей учреждений и предприятий, он ревниво относился ко всему, что говорилось об институте и институтской парторганизации. Очевидно, это качество, которое он никогда не скрывал, позволяло людям, стоящим в общественном и должностном отношениях выше него, говорить о нём: «Болеет Водомеров за дело».

Но когда список желающих выступить на пленуме был, как говорят, исчерпан, слова попросил Петрунчиков. Услышав эту фамилию, Водомеров настороженно поднял голову. Доцент Петрунчиков был примечательной личностью в городе. Очень маленького роста, щуплый и вёрткий, как подросток, он носил большие роговые очки и завивал в парикмахерской густые светлые волосы. Петрунчиков отличался тем, что всегда всё знал. Он мог рассказать анекдот о международной встрече дипломатов, воспроизвести острый разговор, якобы состоявшийся в обкоме, сообщить непременно в тоне «между нами» о тех или иных ожидающихся перестановках в руководящих органах города и области. Его любопытство простиралось, так сказать, и в сферу личной жизни и поведения окружающих его лиц. Он знал, кому и сколько платит алиментов директор филармонии, за кого собирается выйти замуж певица из оперного театра, на сколько лет уменьшает свой возраст местная поэтесса. Петрунчиков обо всём говорил с юмором, с улыбкой, и многие воспринимали это как признак жизнелюбия, оптимизма, как выражение того, что ничто человеческое ему не чуждо.