— Писатель, — чуть позже сказал Еугенио. — И о чем же он пишет?

И Пинь, похоже, растерялась.

— Как бы это сказать… Скорее о цзинвей, чем о цзинпай, если вы понимаете.

Еугенио прищурил глаза, поискал на стене что-нибудь, на чем можно было бы остановить взгляд, и в конце концов, сосредоточившись на совершенно обычной пагоде, закурил сигарету. Ему казалось, что все вокруг впало в какое-то сонное оцепенение, и это чувство еще больше усилилось после того, как он выпил стакан рисовой водки в конце обеда. Без сомнения, она плохо сочеталась с пивом, более легким и коварным.

— Вам следовало бы меня в этом просветить, — произнес он с улыбкой.

— Это трудно объяснить, — ответила И Пинь. — Эти термины довольно расплывчаты, и очень сложно пытаться найти им определение. Кроме того, это не моя специальность. Вообще-то я мало читаю, — призналась она со смущенной улыбкой.

Похоже, она колебалась.

— Скажем так, что в Китае есть два вида литературы, — внезапно начала она. (Слишком старательно, подумал Еугенио, как студентка во время устного ответа.) — Литература цзинпай и цзинвей. Насколько я знаю, литература цзинпай чаще обращается к деревенской, сельской тематике и реже к городской. Если речь идет о Пекине, значит, это будет традиционный Пекин, образованный и гуманитарный, в общем, немного придуманный. Это политически не ангажированная литература, считающая, что изменения могут произойти только через образование, а не через действие.

— Скорее, литература даосизма[14], — заметил Еугенио, вспомнивший несколько уроков, которые дала ему Марианна.

— Не знаю, — улыбнулась И Пинь. — Напротив, в литературе цзинвей чаще всего описывается Пекин, но Пекин конкретный, повседневный, народный. Там часто присутствует пекинский диалект. Это литература намного более ангажированная.

— Более конфуцианская? — наугад спросил Еугенио.

И Пинь уставилась на него, ее глаза сквозь линзы очков казались неимоверно большими. Она опять застенчиво улыбнулась.

— Не знаю, — повторила она. — Простите, я не сильна в этих понятиях. Что касается Цзяо Шеншеня, — продолжила она, понизив голос, — то мне кажется, что он, скорее, приверженец литературы цзинвей. Он один из довольно ангажированных авторов, хотя и достаточно осторожный, чтобы не иметь дел с полицией. Правда, один из его романов все-таки принес ему неприятности с цензурой, — сказала она доверительным тоном. — Это было пять лет назад.

— Вы читали его?

— Нет, я не читала ни одной его книги, — смущенно призналась И Пинь. — Не знаю, в курсе ли он. Мне немного стыдно, все-таки это мой кузен. Но говорят, что его книги очень хорошие, — добавила она с широкой улыбкой.

Обед уже давно закончился, и они решили выйти на улицу подышать свежим воздухом. Дул легкий бриз, настолько легкий, что был похож на дыхание новорожденного, еле уловимое дыхание, мягко касающееся их волос. Многоголосый стрекот кузнечиков будоражил тишину, ночной воздух благоухал дивными ароматами, к которым иногда на мгновение примешивался чуть заметный запах гнили. И Пинь протянула Еугенио вялую руку и пожелала удачи. Затем дала бумажку с адресом Цзяо Шеншеня.

— Может, он что-нибудь вам расскажет, кто знает, — добавила она. — И напишите мне, если узнаете что-нибудь об Анн-Лор. Она мне как младшая сестра.

Еугенио закончил писать свои статьи и даже начал новую о литературе цзинвей и цзинпай, о которой решил побольше узнать по возвращении в Пекин. Затем написал Марианне и лег спать очень поздно, напевая про себя «Это ничего». Ночью ему приснилось, что какую-то женщину посреди площади забрасывают камнями и он, Еугенио, хочет вмешаться, однако не может пошевелить ни рукой, ни ногой, поскольку сидит парализованный в инвалидном кресле. Затем он услышал позади себя чей-то смех, обернулся и увидел потное и гримасничающее лицо Шуази-Леграна, толкающего его кресло к ужасной пропасти.

Утром Еугенио, дописав и отредактировав свои статьи, сразу отправил их факсом Шуази-Леграну. Вновь очутившись в чистом и безликом номере своего отеля, он с удивлением ощутил что-то вроде удовлетворения, чувство радости от возвращения в свою колыбель. При этом ничто не говорило о том, что этот номер принадлежал именно ему: здесь мог бы жить любой человек. Репродукции на стене, обтянутой бежевой тканью, были, как, впрочем, повсюду, невероятно китчевыми, со слишком живыми красками и сюжетами, способными умилить разве что отдельных, впавших в маразм старушек. Пакетики чая (два — с зеленым, два — с черным) были, как и во всех других номерах, выложены веером в стеклянном блюдце, стоявшем на серебряном подносе вместе с двумя стеклянными чашками и двухлитровым термосом с кипятком. Поскольку Еугенио был чрезвычайно опрятен и у него ничего не валялось в креслах и на кровати, то ни один предмет в его номере не указывал на его присутствие. Естественно, в ванной комнате находились его туалетные принадлежности, в коридоре стоял его чемодан, на столе лежал снимок его Марианны, но в остальном номер был совершенно обычным, безликим, похожим на любой другой номер. Однако Еугенио, несмотря на то, что отсутствовал всего сутки, был очень рад возвратиться сюда, как к себе домой.

Около полудня зазвонил телефон. Еугенио как раз сравнивал фотографии Анн-Лор и Марианны. Хотя они не были похожи — Марианна была не такая круглолицая, ее волосы были длиннее, а глаза светлее, — однако в их взглядах сквозила одинаковая, немного болезненная напряженность, которую не могла скрыть натянутая улыбка. Он снял трубку и услышал голос Беатрис Алигьери.

— Я могу к вам подняться? — спросила она.

Еугенио пробормотал: «Да, конечно», и бросился приводить комнату в порядок, хотя всех дел было-то сложить в аккуратную стопку несколько валявшихся на столе листков бумаги.

— Мне надо с вами поговорить, — сказала Беатрис со смущенной улыбкой.

Они с Еугенио сидели за маленьким круглым столиком, на котором стоял термос, перед большим окном, выходившим на улицу с ее бесконечным потоком велосипедов. Чай дымился в их чашках. Беатрис выбрала зеленый, Еугенио — черный. Ему было трудно определить, что именно привлекало его в ней: может быть, немного сипловатый тембр голоса, или ее духи с легким ароматом перца, или осенняя свежесть лица, или всё вместе, но, в любом случае, когда она была рядом, он думал о чем-то живом и свежем, похожем на бриз в лесу, на который опускается вечер.

— Это по поводу Анн-Лор и Пьетро, — продолжила она.

Еугенио внимательно посмотрел на нее и ободряюще кивнул головой.

— Так вот… Они организовывали рок-концерты не только с группами студентов, как я вам говорила, но и с молодыми диссидентами, приехавшими из провинции и не нашедшими работы в Пекине.

— Дагунами, — заметил Еугенио.

— Вы знали об этом? — удивилась она.

Еугенио махнул рукой, показывая, что это не имеет значения.

— Так вот, — продолжила она, — кроме концертов они организовывали также собрания… скажем, политические. Что, естественно, строжайше запрещено. Понимаете, Анн-Лор и Пьетро очень сильно ввязались в эту борьбу — борьбу идей, если хотите. Несколько раз заговорщиков накрывала полиция, устраивала разгон с применением силы, а некоторых арестовывала. Их держали по несколько дней, а потом отпускали. Или отправляли обратно в деревню, если это были дагуны. Затем все возвращалось на круги своя до следующего собрания. Это было не слишком серьезно — насколько мне известно. Может быть, некоторых студентов и сажали на какое-то время в тюрьму. Лично я держалась от таких акций подальше. Я просто слышала об этом. Анн-Лор и Пьетро полиция никогда не арестовывала. Это я знаю точно. Но я также знаю, что два месяца назад они участвовали в чем-то более… опасном.

Она отпила немного чая.

— Видите ли, на протяжении более года социальное положение в некоторых районах Китая, особенно вокруг Пекина, быстро ухудшается. Больше всего безработных крестьян приезжает в города с северо-востока. И, конечно же, многих привлекает Пекин. Деревни нищают всё больше и больше, а налоги по-прежнему остаются слишком высокими. Поэтому недовольные выходят на демонстрации, а иногда организуют и покушения. Так вот, на одной демонстрации в небольшом городке в пятидесяти километрах отсюда собралось пять тысяч человек. Они выступали против высоких налогов и коррумпированных политиков. Это произошло после самоубийства крестьянина, которого бросили в тюрьму за неуплату налогов. Демонстрацию разогнали. Были убитые и раненые. Вожаков арестовали, и сейчас они ожидают суда. Им грозит от пяти до десяти лет тюрьмы. Анн-Лор и Пьетро тоже участвовали в той акции, но их не арестовали. Однако их могли видеть или сфотографировать. Теперь их знают в лицо. Европейцев вычисляют быстро… Я, конечно, ни в чем не уверена, но полиция, возможно, их теперь ищет, и поэтому они скрываются.