Поздно вечером он написал короткое письмо Чжоу Енлиню, в котором поблагодарил его за помощь. Затем позвонил Шуази-Леграну, чтобы сообщить о провале своей миссии.
— Она жива, — сказал он, — ее друг итальянец тоже, но ее невозможно найти. Это все, что мне удалось узнать.
— Маловато, — ответил Шуази-Легран.
— Маловато, но это самое важное, — возразил Еугенио. — В конце концов, вы сами сказали: «Вполне возможно, что с ней ничего не случилось, что она просто не хочет отвечать на мои письма». Видимо, это так. Думаю, что между вами что-то произошло, но это меня уже не касается.
Шуази-Легран долго не откликался, может, он очень расстроился, может, еле сдерживал свои чувства и поэтому даже не пытался возражать. Ни малейшего интереса, невольно подумал Еугенио, наверняка внутренне он уже был готов к этой новости. Наконец, коротко поблагодарив его и несколько раз тяжело вздохнув, Шуази-Легран спросил, как скоро Еугенио собирается возвратиться, на что тот ответил: «Как можно скорее, завтра самолетом, вылетающим в девять утра».
Повесив трубку, Еугенио быстро написал небольшую записку мадемуазель И Пинь, вспомнив, что обещал рассказать ей новости об Анн-Лор. Потом собрал свои вещи и положил в чемодан снимок Марианны. Однако сначала он подержал его перед собой в вытянутой руке и пожаловался на странное ощущение ничтожности, которое охватывало его всё сильнее и сильнее, о чем он рассказал ей в последнем письме, которое она получит уже после его возвращения. Затем объяснил, что, говоря о своем желании стать апатичным, он подразумевал выбор: не идти у кого-то на поводу, а по собственной воле отстраниться от всяких дел в этом деспотичном, никчемном, пошлом, многоликом, опасном мире, который он, как и Анн-Лор, отвергает. Он рассказал, как тяжело было чувствовать, что ты ни на что не влияешь, особенно на объект, который тебе надо — или, точнее, тебе поручили — преследовать. Конечно же, улыбнулся он Марианне, я напал на след Анн-Лор, хотя этот след может быстро улетучиться, и теперь имею право сказать, что достиг этого жалкого результата, ничего не делая и никоим образом не воздействуя на обстоятельства. Но я должен признать, что хотя считал себя серым и заурядным, то, что я сделал, несколько превзошло мои ожидания. Основное же впечатление от моего пребывания в Китае — это чувство, что я растворился, исчез для всех, и я думаю, что ты — единственный человек, кто поможет мне избавиться от этого ощущения. И потом, я хотел бы сказать это прежде, чем повторю через несколько часов: хорошенько все взвесив, так как думал об этом все путешествие, я по-прежнему не уверен, что могу быть писателем в этом веке. Для этого нужно, чтобы что-то изменилось. Я не хочу больше ни путешествий, ни историй из далекого прошлого, славных или позорных, не хочу этих подмигиваний, изречений мудрецов, элегантных увиливаний, тонко рассчитанных ходов — всей этой атмосферы обмана. Но самое худшее состоит в том, что я не знаю, чего хочу. Мне иногда кажется, что мой мозг похож на разбомбленные города, которые иногда показывают в телерепортажах: одни развалины, разрушения. Если я стану писать, то должен буду снести оставшиеся стены, показать провода, кирпичи, подземные кабели. Только тогда, возможно, у меня что-то получится. Но я не знаю, смогу ли рассказывать истории. Кроме того, мне не хочется, чтобы мои немногочисленные творения пополнили ряды прочих преданных забвению. И даже если у меня снова появится желание писать, то всё усиливающееся ощущение моей ничтожности наверняка помешает осуществить эти замыслы. Поэтому мне действительно нечего предложить: ни каких-либо дел, ни приключений, ни солидных творческих планов, ни солидных видов на будущее. Ничего. Я просто жду. Я возвращаюсь и жду встречи с тобой.
Затем он положил снимок Марианны вместе с фотографией Анн-Лор, которая бесполезно улыбалась ему в неуловимом настоящем и никому не известном будущем.
