БРАТ МАТЕРИ: Мне здесь очень хорошо. Хочется спонтанно что-нибудь предпринять.

ХЕЛЛИНГЕР (Хартмуту): Что ты скажешь по поводу этой расстановки?

ХАРТМУТ: Ну, фактической ситуации я в ней, конечно, уже не узнаю. Но это, наверное, и не цель. Это было бы решением, которое могло бы сработать, если бы дети тоже к нему присоединились. Но это именно то решение, которого не случилось. Поэтому для меня в нем есть что-то утопическое.

ХЕЛЛИНГЕР: Комментарии часто служат для того, чтобы поставить решение под вопрос и от него уклониться. Я просто хотел знать, как ты себя чувствуешь, когда это видишь.

ХАРТМУТ: Восторга я не испытываю. Но есть чувство: жаль, что было не так. В принципе, мне бы следовало промолчать.

Хеллингер снова разворачивает мать и ее брата лицом к семье и ставит мать слева от брата, чтобы она оказалась ближе к детям.

ХЕЛЛИНГЕР (заместителям): Так лучше или хуже?

ПЕРВЫЙ РЕБЕНОК: Теплее.

ВТОРОЙ РЕБЕНОК: Хуже.

ХЕЛЛИНГЕР: А для матери?

МАТЬ: Для меня лучше.

БРАТ МАТЕРИ: Для меня тоже.

ХЕЛЛИНГЕР (группе): Эта женщина одурачила своего мужа.

Заместительница матери смеется.

ХЕЛЛИНГЕР: Эта женщина одурачила своего мужа, потому что она его не хотела. Поэтому на самом деле ей бы следовало отвернуться. Она утратила право смотреть в ту сторону.

Хеллингер снова разворачивает брата матери и мать и ставит мать за спиной у брата.

ХЕЛЛИНГЕР (заместителям): Как вам это?

МАТЬ: Так все и есть.

ХЕЛЛИНГЕР: Именно. Теперь вы видите, с кем идентифицирован Хартмут. Теперь его мать стоит точно в той же позиции по отношению к брату, как она до этого стояла по отношению к заместителю Хартмута. Хартмут идентифицирован с ее братом.

ПЕРВЫЙ РЕБЕНОК: У меня мороз по коже, и приходят слова: «Бедная мама!»

ХЕЛЛИНГЕР (группе): В этой семье разыгрывается драма, на которую у мужа нет никакого влияния и у детей тоже. Мы не знаем, почему так происходит. Мы не можем тут вмешиваться. Мы должны это отпустить. Для Хартмута единственное решение – это стоять рядом с отцом.

ХЕЛЛИНГЕР (Хартмуту): Хочешь сам встать на это место?

ХАРТМУТ: Да.

Хартмут встает на свое место в образе семьи.

ХЕЛЛИНГЕР: Вот это теперь порядок. А сейчас я еще хочу сказать тебе, как с этим быть. Ты носил в себе образ семьи, который был ненормален, который был «со сдвигом» – в самом прямом смысле слова. И таким «сдвинутым» ты его и расставил. Теперь я расставил порядок, и у тебя есть шанс – если ты захочешь им воспользоваться – впустить в себя этот новый образ и с его помощью сделать старый недействительным. Тогда ты будешь другим человеком, хотя никто больше не изменится и ситуация тоже останется без изменений. Ты будешь другим, потому что в тебе будет образ порядка. И тогда ты сможешь совершенно по-другому посмотреть на свою нынешнюю семью. Потому что в той позиции, которую ты занимал, когда был идентифицирован с тем, кого мать любит больше, чем отца, ни одна женщина не могла удержать тебя, а ты не мог удержать ни одну женщину. Тебе это понятно? Ладно, тогда на этом все.

Разница между идентификацией и примером

ИДА: Как в системе Хартмута в принципе могла возникнуть идентификация с дядей?

ХЕЛЛИНГЕР: Его мать бессознательно искала кого-то, кто в нынешней системе воплощал бы для нее ее брата, которого она оставила в своей родительской системе. Поэтому старший сын взял эту роль на себя, но этого не заметил ни он сам, ни его мать, ни кто-либо еще.

ХАРТМУТ: Но ведь есть же разница, растит ли меня мать в роли своего рано потерянного брата, которого я еще знал, или я сам беру с него пример, чего я не делал. Это же две разные идентификации?

ХЕЛЛИНГЕР: Нет. Пример – это не идентификация. Пример находится передо мной. Поэтому я от него отделен. Я могу ему следовать, а могу не следовать, я тут свободен. Если же я идентифицирован, то я не свободен. Зачастую я даже не знаю, что я идентифицирован. Поэтому, когда я идентифицирован, я чувствую себя чужим самому себе. Когда же я следую какому-то примеру, я не чувствую никакого самоотчуждения.

ХАРТМУТ: Это совершенно верно. То есть ты используешь слово «идентификация» в качестве объективного описания процесса, которого никто сознательно не запускал.

ХЕЛЛИНГЕР: Да. И никто в нем не виноват. Мать не выбирала тебя для идентификации. Ее нельзя в этом упрекнуть. Это динамика, которая вытекает из определенной констелляции. Никто не хочет этого сознательно, а ребенок не может от этого защититься.

ХАРТМУТ: То есть тут одни жертвы.

ХЕЛЛИНГЕР: Да. Тут только переплетенные, каждый по-своему. Поэтому тут нет смысла задаваться вопросом о вине или виновных.

ДАГМАРА: Значит, сейчас не нужно расставлять еще и его семью по материнской линии, чтобы выяснить, что там было?

ХЕЛЛИНГЕР: Боже упаси, к чему это приведет! Хартмуту это не нужно, для него решение теперь и так совершенно ясно. А что там было еще, реконструировать уже невозможно. Предпринять такую попытку – значит отправиться на уровень фантазии. Поэтому большие семейные реконструкции вызывают в конце такую путаницу и мало что решают. Все, что нужно для действий, у него есть, и когда это найдено, я прерываю работу. Не надо делать больше, чем требуется человеку для решения! Я не ищу решения для тех, кто здесь не присутствует. То есть я действую по принципу минимализма: я ограничиваюсь решением для того, о ком идет речь, и на этом все. А потом сразу перехожу к следующему. И длинного разбора после работы я тоже делать не хочу. Здесь у нас это исключение, здесь это информация для участников обучающего курса. В ином случае этого делать нельзя. Как нельзя проводить и контроль результативности или что-то подобное. Это только отнимает силу.

Из-за индивидуации интимности в отношениях становится меньше

ИДА: Разве в системе, как она была здесь расставлена, дети не получили все же и что-то важное, поскольку эта система существует?

ХЕЛЛИНГЕР: Конечно. Благодаря этой констелляции, даже если она обременительна, они получили свою жизнь. С другой стороны, такая констелляция сдерживает их развитие. К примеру, здесь старший сын взял на себя что-то, что помешало ему в развитии. Теперь у него есть шанс это перерасти.

Развитие в родительской семье и в наших нынешних отношениях идет по пути индивидуации. Это значит, что человек все больше высвобождается из своих связей. В то же время такое высвобождение направлено на встраивание в гораздо более широкий контекст. Включенный в него, человек тем не менее остается свободным.

Это похоже на то, как если из зажатой меж гор деревушки, где все тесно и узко, поднимаешься на гору, все выше и выше, и с каждым шагом получаешь все более широкий обзор. Но чем выше ты поднимаешься, тем более одиноким ты становишься. И все же ты ощущаешь себя в более широком контексте, чем прежде. Так что отделение от близкого приводит нас к соединению с чем-то бóльшим, но приобретается оно ценой большего одиночества. Вот почему многим так труден шаг от тесной связи к чему-то новому и широкому. Однако всякая тесная связь стремится к развитию в направлении большего и более широкого. Поэтому когда отношения пары достигают своей высшей точки – а это рождение первого ребенка, – интимности в них становится меньше и отношения растут вширь. Благодаря этому они становятся богаче, однако близость в них уменьшается – должна уменьшаться.

Вступая в отношения, некоторые люди считают, что тесная связь между ними сохранится навсегда. Однако отношения – это еще и процесс умирания. Каждый кризис в них переживается как умирание и является частью нашего умирания. Какая-то доля интимности уходит, и отношения обретают новое качество на другом уровне. Они уже не такие, как были прежде, они спокойнее, в них больше свободы и простора.