— Возможно. Только какие у вас претензии?

— Сегодня вы открыто выразили мне недоверие.

— Да, не-до-ве-рил, — по слогам произнес Зайцев.

Трофимов понял, что ему не уговорить командира. Встав и круто повернувшись, он направился к выходу.

Максимов и Зайцев стояли на пирсе, сделанном матросами на скорую руку из досок, брошенных прямо на лед. С непривычки трудно дышалось густым морозным воздухом. Офицеры смотрели, как по крутому трапу шагали люди, неся на спине ящики с боеприпасами и мешки с продовольствием. Длинной цепочкой тянулись матросы один за другим, сгибаясь под тяжестью груза. Проходя мимо, они бросали усталый, добрый взгляд в сторону двух офицеров — двух друзей, точно хотели сказать: «Не волнуйтесь, все будет хорошо!..»

…Двое саней чернели на снегу, предельно нагруженные ящиками, мешками, укрытые твердым, промерзшим брезентом, со всех сторон принайтованные заиндевевшим манильским тросом. Рядом с санями выстроились моряки, смотрели на корабль, возвышающийся над льдами, на плотную фигуру Зайцева, произносившего последние напутственные слова, на Анисимова, такого же, как все они, в валенках, ватных брюках, зеленой канадке и огромных меховых рукавицах. У Анисимова был спокойный и безмятежный вид, точно ему поручалось самое обыкновенное дело, какое приходилось выполнять десятки раз.

Зайцев говорил с перерывами: от сильного мороза перехватывало дыхание. Он замолчал, и в его руках взметнулся бело-голубой флаг.

— Под этим флагом, товарищи, мы прошли с вами не одну сотню миль! Он развевался над нами в минуты боя. И сейчас вы пойдете с ним, потому что он частица нашего корабля. Надеюсь, вы донесете его до Мыса Желания, и когда-нибудь он станет настоящей боевой реликвией, сохранится в музее, люди будут смотреть на него и с уважением вспоминать вас.

В морозном воздухе прозвучала команда:

— По местам!

Матросы бежали каждый к своим саням, оставляя в снегу глубокие следы.

Снег кружил вихрями. Свет редких фонарей с трудом пробивался сквозь плотную завесу, и различить что-нибудь было трудно даже на близком расстоянии. Погода все время менялась: то было морозно, а то снежный наст размягчался под ногами.

На заливе на разные голоса гудели сигнальные буи. Их тревожные звуки настораживали, заставляя думать о людях, застигнутых сейчас, быть может, в штормовом, незатихающем море…

С причала катера и посыльные суда уходили в отдаленные базы, в том числе и в базу атомных подводных кораблей.

Контр-адмирал Максимов торопился, хотя, казалось бы, придет раньше или позже — никому нет дела. Сам себе хозяин. Но так уж повелось: где бы ни был, он всегда спешил вернуться к себе на базу. Хоть и нет повода для тревоги, а все же спокойней, когда хозяйство у тебя перед глазами…

Издалека он услышал разноголосый шум и удивился: обычно пассажиры вовремя уходили на катерах и только какой-нибудь запоздавший офицер просил разрешения воспользоваться оказией.

Невысокий парень в тулупе и ушанке — старшина катера вынырнул из кубрика и вытянулся перед Максимовым.

— Не дают «добро», товарищ адмирал. Женщины с детишками, наверное, с утра маются, — прибавил он, понизив голос.

Максимов зашел к дежурному по рейду, и, когда он снова появился на причале, «добро» было уже получено.

— Товарищи! — крикнул старшина, подняв руку, но вряд ли кто-нибудь заметил в темноте его жест. — Катер идет в Энскую. Женщины с детьми в Энскую есть?

На катере включили прожектор. Широкий луч выхватил из темноты толпу людей, ожидавших оказии.

Перед Максимовым, стоявшим у трапа, выросла фигура офицера, на погонах которого блестели две маленькие звездочки. Отдав честь, он сказал смущенно:

— Товарищ адмирал, позвольте с вами. У меня дочь и жена.

Максимов заметил стоявшую в стороне молодую женщину. Вцепившись в полу пальто, к ней прижалась девочка лет четырех, закутанная в шаль.

— Прошу, — сказал Максимов и пропустил женщину и ребенка вперед.

Лейтенант подхватил чемоданы и зашагал следом за всеми.

Максимов вошел в каюту, снял шинель, тужурку и остался в тонкой вязаной жакетке, надетой поверх белой сорочки. Наклонился к зеркалу и увидел свое чуть расплывшееся грубоватое лицо, седые волосы, шрам, оставшийся на лбу после одного десанта, — живое напоминание о войне. Тронул ладонью щеку и подумал: «Утром побрился, а щетина уже пробивается». Он еще раз взглянул в зеркало и усмехнулся: «Постарел, брат, ничего не скажешь! Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас…» Набив табаком трубку, он задумался. Мысленно был уже дома. Заботы предстоящего дня обступили его. Он любил эти заботы и даже выискивал себе новые поводы для беспокойства, потому что оставаться наедине с собой стало в последнее время не очень-то приятно.

Чаще всего в такие часы раздумий просыпались воспоминания о войне, о людях, с которыми ему пришлось быть рядом. Многих она унесла… Одни уже затерялись в памяти, другие никогда не будут забыты. И прежде всего Петр Зайцев. Верный в дружбе, храбрый в бою…

После того похода к Мысу Желания — пришли домой, и Максимов прослышал, будто его самого собираются представить к званию Героя Советского Союза. Явился к члену Военного совета и первый раз разбушевался. Доказывал, что Зайцев спас транспорты, потопил лодку, оказал помощь бойцам береговой батареи. Операцию провел блестяще… А он, Максимов, всего лишь при сем присутствовал… Все знали, что это не совсем так, и все же с ним согласились. Собственноручно Максимов написал представление, и, когда Зайцеву прикрепили на грудь Золотую Звезду, он был счастлив больше, чем за самого себя. Теперь Петр где-то в научно-исследовательском институте…

Максимов пробежал газету, лежавшую на столе, прислушался к ходу катера, ровному и энергичному шуму двигателя. Накинул тужурку, вышел в соседний кубрик и увидел женщину со спящей девочкой.

— Где же отец семейства? — спросил Максимов. Там, на пирсе, он не расслышал фамилии и запомнил только, что его зовут Геннадий Данилович.

— Ушел в кубрик, посмотреть, нет ли свободного места.

— Зачем в кубрик, если есть, каюта. — Максимов открыл дверь. — Прошу, заходите!

— Спасибо. Если только не помешаем.

— Не помешаете.

Максимов едва успел открыть дверь, как девочка проснулась, выскользнула из объятий матери и юркнула, в каюту. Через несколько минут пришел и молодой отец семейства. Здесь, в ярком свете, Максимов смог разглядеть своих попутчиков. У лейтенанта были мягкие розовые щеки, как будто не тронутые бритвой, и тонкие усы, словно нарисованные тушью. Темные глаза смотрели в сторону. В отличие от многих офицеров, послуживших на флоте, любителей щегольнуть, он был одет строго по форме: шапка, отороченная цигейкой, грубошерстная шинель.

Молодые чувствовали себя скованно, зато девочка моментально протянула ручонки к груди Максимова и спросила:

— Дедушка, это у тебя что?

— Орденские ленточки, — сказал Максимов.

— Ленточки?

— Да, да, полоски, заменяющие ордена и медали.

— А что такое ордена?

— Ну, как тебе сказать… Награды.

— А почему у папы нет орденов?

— Папа молодой, а я, видишь, старый.

Максимов улыбнулся, ему нравилось разговаривать с ребятами. Он взял девочку за руку, и маленькая мягкая ладошка утонула в его руках. Прищурив улыбающиеся глаза, он присел на корточки.

— А мы ведь еще с тобой не познакомились. Скажи, как тебя зовут?

— Таня. A y тебя есть девочка?

Мать заволновалась.

— Таня, нельзя называть дядю на «ты».

Она краснела, испытывала неловкость.

— Она знает, что к дедушке обращаются на «ты», — успокоил ее Максимов. — Так вот, Танечка, девочки у меня нет.

— А мальчик?

Трудно было Юру, студента кораблестроительного института, назвать мальчиком: косая сажень в плечах и ростом выше отца. Вот только ямочка на одной щеке осталась совсем детская.