Модернизм, помимо прочего, — это еще и музыка слова, музыкальная символика, музыкальная сонатная форма с темой, контртемой, их слиянием, разработкой и финалом. Филип Куорлз предельно четко выражает теорию грядущего романа, а Олдос Хаксли — тут же реализует ее в своем Контрапункте. Пруст, Джойс, Манн, Додерер обогатили прозу музыкальностью, превратив роман в симфонию, идеи и время — в музыкальные лейтмотивы.

Да, мастер самоценного слова, виртуоз фразы, Джойс обитал в мире слов, которые завораживали его своим звучанием. Из двух слов он выбирал третье, четвертое, десятое, большее.

Постепенно языкотворчество переросло у него в сущую логофилию, языковую маниакальность, понуждающую экстатически вгрызаться в слово. На один из небольших фрагментов романа он затратил 1200 часов напряженного труда, но зато добился желаемого: строки звучат подобно переливам журчащей воды, а в тексте мелькают названия 350 рек…

У Рабле Джойс заимствовал гиперболизацию, гигантизм, непреодолимое влечение к "сладострастию описательства", бесконечным перечням вещей и людей: 82 святых в "Циклопах", 79 преследователей Блума в "Цирцее", 35 гильдий и цехов в "Цирцее", 45 свойств водной стихии в "Итаке", 19 адмиральских титулов в "Циклопах" и т. п. "У меня мозги — как у приказчика в мелочной лавке", — говорил Джойс Баджену. На самом деле это была типичная болезнь великих поэтов — вербофилия, маниакальное пристрастие к словам, словесным раритетам, собирательству, коллекционированию языковых единиц, созданию лингвистических кунсткамер.

С. Хоружий:

Прежде всего, выразительность слова достигается прямейшим путем, расширением и обогащением словесной стихии. В "Улиссе" не может не поражать изумительное богатство лексики, необозримость пластов и регистров языка, которыми автор владеет и которые он щедро пускает в ход: язык старинный и современный, томный светский говор и грубый жаргон, провинциальные диалекты и профессиональная речь медиков, моряков, богословов, торговцев и судейских. Особое пристрастие питает он к словам редкостным — забытым архаизмам, вычурным латинизмам, словно специями приправляя ими слог своего романа. Однако готовых слов ему недостаточно, и, действуя на границах языка, расширяя их, он создает множество неологизмов. Самый массовый вид их — самый простой: это "сборные" или "складные" слова, составляемые из двух — пивоналитый, пшеничнолонный, слащаво-липкий… В романе таких слов бездна, тем паче что они служат и напоминанием о Гомере с его двойными эпитетами, о винноцветном море и розовоперстой Эос. Усложняя прием, Джойс склеивает и по нескольку слов (Дэви Берн "ухмыль-нулсязевнулкивнул"). Другой вид неологизмов — "звуки объектов", прямая речь вещей и стихий, оправданная принципами плюрализма дискурсов (эп. 11). Она обильна и многообразна в романе, поскольку автор, как мы замечали, — ярко выраженный слуховик. Тут мы найдем слова — голоса машин, голоса животных, человеческих органов, звуки всевозможных действий и отправлений. Одни из этих слов вполне новые, другие — известные, но исковерканные. Грандиозная рубка слов, учиненная в "Поминках по Финнегану", уже имеет в "Улиссе" свои зачатки. Здесь целые легионы слов со всевозможными увечьями и уродствами: слова с отсеченными членами, сросшиеся куски разных слов (в "Сиренах": "дпжпрдсвд"), слова, сдвинутые в чуждую грамматическую категорию ("по-степенькаю"), слова из других языков с приставленными английскими частями (уже в начале романа "шверно" предвосхищает многоязычные гибриды "Поминок")… В очередной раз мы убеждаемся в том, что для прозы "Улисса" не существует неподвижных, неизменяемых элементов: здесь все является выразительным средством и все, служа выразительности, способно дойти до неузнаваемости.

Есть какая-то чарующая тайна в том, что язык, созданный для обыденного общения, оказался наполненным алмазами поэтических слов, пригодных для построения столь необычного и чудесного мира поэзии. Для философии, науки, даже религии этот язык оказался недостаточным, а вот поэзия сумела отобрать в языке все его ценности и раритеты. Но Джойсу явно не хватало ни обыденного, ни поэтического языка.

Л. Кэрролл:

Слова означают больше того, что мы имеем в виду, пользуясь ими, а потому целая книга означает, вероятно, гораздо больше того, что имел в виду писатель…

Как писал один английский критик, кстати, недолюбливавший Джойса, он "ничего не оставлял на волю случая, знал обо всем, что делал".

Если у Достоевского слово было двуголосым, то у Джойса оно зазвучало всем своим многоголосьем.

Ничем не брезгуя и на пренебрегая, Джойс использовал все пласты языка и все формы стилистики. "Высокое" у него нашпиговано "низким", элитарное тесно переплетено с вульгарным. Он широко пользуется и одновременно пародирует популярные жанры авантюрной, сентиментальной, дамской, детективной литературы, сексуального чтива. Приемы снижения так же часты, как эзотерия, пустословие соседствует с лаконизмом, игровая фантазия — со словесной игрой, розыгрыш — с эксцентрикой. Эксцентрически-сатирическая стихия Джойса позволила ему как-то сказать, что во всем Улиссе нет ни одной серьезной строки. Конечно, это не так, но возможно именно такое прочтение Джойса, имеющее особое право на существование: по свидетельству Норы, работая, он часто и подолгу покатывался со смеху; финал "Быков Солнца" — сплошное балагурство на грани ерничества. Впрочем, юмор Джойса часто глубоко упакован: необходимо особое сатирическое чутье, чтобы порой уловить его тонкость. Даже сам автор со временем терял смеховую нить, забывая разгадки…

Джойс предпринял попытку создать новый язык, который глубже обыденной речи, как подсознание глубже сознания, — язык alter ego, речь для выражения глубинного "я".

Расчистив язык от закостенелых и омертвевших форм, Джойс и такие его наследники, как Беккет, Гадда, Пинчон, выяснили все скрытые в его структуре возможности.

Нет, язык Джойса, как прежде — Доджсона, не был досужей игрой или пустой забавой. Но если Кэрролл с помощью слов проверял логику или закладывал основы семиотики, то Джойс открывал неологизм за неологизмом, чтобы убедиться в нелогичности бытия. Кэрролл ставил под сомнение пресловутый здравый смысл, Джойс — здравость смысла. В Королевском крокете нет правил, а если и есть, то их никто не соблюдает, в Улиссе и Поминках нарушению правил предпочитают произвол существования. Доджсон искал скрытые законы, Джойс находил отсутствие таковых.

Многоязычность и мифологичность — это еще и поиск корней культуры. Ведь символ, метафора — не просто завуалированное знание, но и способ выражения интуиций множественности бытия. Смысловая неоднозначность почти всегда обогащает, ибо способствует привлечению бессознательных ассоциаций, той не-сказанности, которой поэзия отличается от прозы.

В смутности, невыразимой глубине слова все-таки что-то есть, раз даже такой рационалист древности, как Стагирит, признавался, что питает к ней слабость. Так что тот, кто всё взвешивает, всё и теряет.

Как все великие поэты, Джойс непереводим. Чтобы его переводить, недостаточно пройти его интеллектуальный путь, пропустить через себя всю мировую культуру — для этого надо стать новым творцом еще одного языка, то есть немецким, французским, грузинским, русским Джойсом.

Он освободил язык от слишком тесных пределов времени и пространства, скажут о нем. Он вернул языку его изначальную поэтическую и мифологическую природу. Джойс не писал, а живописал словом.

Слово у Джойса имеет несколько метафорических значений: нередко оно становится прообразом мифа или целого мифологического цикла. Джойс стремится возродить в слове его древний мифологический образ, воссоздать изначальный синтез языка и мифа, пройти в обратном направлении весь путь развития языковых систем, вплоть до зачатков первобытного языкового сознания. Это попытка построить новую языковую вселенную, мир иных измерений.