Зинаида Трофимовна Моисеенко, г. Киев:

«Я бы небо вам преклонила в знак благодарности за то, что не забыли нас и просите вспомнить те страшные годы. Угнали меня из родного села зимой сорок второго. Полицай (говорят, он жив) заставил родителей привести детей на колхозный двор. Мне было 14 лет. И повезли нас в Золотоношу.

Помню, как мама бежала за санями, хотела мне дать в дорогу сухарей торбочку и упала в снег, потеряв сознание. А нас увезли. И осталась мама с малолетним сыном, моим братишкой. Ведь старшую сестру Таню угнали в Германию еще раньше, а отец наш был на фронте».

Елена Степановна Жданова, девичья фамилия Матвейчук, пишет из Кишинева. До войны она жила в Житомирской области, в селе Дергачевка, заканчивала медучилище. Четыре раза пряталась от угона. Сосед-полицай грозил поджечь хату. Однажды он встретил Лену на улице…

«Вначале он ударил меня плеткой, было очень больно, но я не заплакала, затем погнал меня в колонну, которую отправляли в район, в ней были со всех сел дети…»

Т. П. Горлова, г. Щигры, Курская обл.:

«Слезы катятся из глаз, потому что снится каждую ночь Германия, все я никак оттуда не выберусь. Молодость прошла там. Помню, будто сейчас, как нас угоняли. Все село провожало 15–16-летних детей. Куда? В неизвестность. Помню, как пела частушку старосте:

Староста до сих пор благоденствует где-то в Казахстане. А мы гробились на каторге. Привезли нас сначала в пересыльный лагерь в город Фаллингбостель. Это название часто упоминают в печати, наши из посольства там возлагают венки. Мы жили в бараках. В пять ярусов клетки. Одна «буржуйка» на большой барак.

Лагерь был огромный. Мимо нашего барака пленные отвозили мертвых. Туловище человека лежало на тачке, а ноги, распухшие, болтались. Этот ужас я видела каждый день.

Потом приехал дюжий дядька и отобрал 30 человек, в эту группу попала и я. Увезли работать по 12 часов ежедневно, да еще дома у хозяев стирать, убирать, коров доить. Только и слышно было: «Рус, ауфштейн», — и послушно вставали и отправлялись делать все, что скажет «фрау»».

Г. С. Калабина, г. Николаев:

«Моего брата Сережку — ему еще не было 14 лет — уводили в колонне. Гнали от нашего города Токмак до станции Пришиб, за сорок километров. Мне было 10 лет, и мы с мамой шли следом. Их охраняли собаки большие и полицаи. А потом посадили в грузовой вагон и забили двери.

Каждый день я ходила на почту, там ждали писем все, у кого братья, сестры, дети были угнаны в проклятую Германию. Хорошо помню, на почте висел портрет Гитлера. Под портретом была надпись: «Гитлер-освободитель». А я подписывала мелом: «от хлеба и соли». Меня ругали женщины, случалось, и били за это, боялись, что меня убьют, и вытирали написанное мною.

…После войны мы разъехались, и только через много лет я смогла расспросить брата, как ему приходилось там, в Германии. Брат начинал рассказывать, и тут же спазмы сжимали ему горло. Он просил никогда больше не заводить разговор об этом».

Двух сестер Соколовых (к сожалению, в письме нет имен) родители отправили из Харькова под Курск, к бабушке: надеялись, что там, в деревне, они переждут войну.

Зимой на требование старосты идти на расчистку дорог для немцев сестра сказала: «Обуй меня сначала». И тот ответил: «Ничего, я тебя обую!» В результате сестра, чтобы скрыться, ушла в Воронеж, а меня вместо нее отправили в Германию. Мне было 14 лет».

В семью Поповых повестку принесли в начале октября 1942 года: явиться 20.X к бывшему сельсовету, при себе иметь продукты на три дня и смену белья.

«Мама плакала, уговаривала отца:

— Отведи старосте телушку, чтобы не трогал Катьку. Куда ж ее посылать, на погибель, ведь шестнадцать только…

— Да что ты, — отвечал отец, — этого живоглота Патрына не знаешь?

Старосту Патрынова и его помощника Горюнова в селе знали все. У отца врагов не было, мстить нам было не за что, но папа не стал унижаться и просить, потому что твердо знал — без толку. Делать нечего: что людям — то и нам.

У сельсовета стояла машина, рядом — два немца и переводчица. Полицаи сделали перекличку и погнали нас — только не в Новый Оскол, а в Чернянку.

В Чернянке нас передали немцам — опять же порядок был. По списку передали. Нас тщательно учитывали, мы уже были собственностью рейха. В реестре значилось 130 человек, столько же было в наличии — никто не убежал. Да и как бежать, если в заложниках родители остались?

В Чернянке нас должны были посадить на поезд. Оказалось, сюда пришло довольно много провожающих — родители, родственники. Был там и мой отец. Потом я узнала, что этот момент прощания чуть не лишил его жизни.

Затолкали нас в товарные вагоны, но закрыли их не сразу, немцы долго бегали вдоль состава и на кого-то орали. Говорю «на кого-то» потому, что мы сидели тихо — значит, не на нас.

Наконец, разобрались, гвалт смолк, вагоны закрыли. Тишину разорвал протяжный паровозный гудок, поезд тронулся. И уж тут раздался такой крик, по сравнению с которым ор немцев был как лай собачий перед громом над головой. Кричали и мы из вагонов, и те, кто провожал нас. Поезд уже стал набирать скорость, да вдруг снова остановился. Провожающие догнали состав, нашли вагоны со своими детьми. И вновь крик. Поезд снова покатил, а километра через два опять остановился, и так раз пять повторялось, честное слово. Станция давно скрылась из виду, вокруг — сплошные сосны, темнеть стало, дождик сеял, не переставая, мы в вагонах мокрые, а люди за нами по грязи вдоль линии бегут».

Георгий Иванович Кондаков, г. Орел:

«В июне 1942 года, какого числа не помню, отец пришел со сходки и сказал, что поступил приказ направлять на работу в Германию парней и девушек и что сход решил для этих целей брать детей из многодетных семей — мол, не так обидно будет родителям. В нашем селе Новолуние выделили троих — меня, Николая Анохина и Аню Игнатову. Мерцаловских — это соседнее село — не трогали, поскольку там жил сам староста. Строго предупредили, что если выделенные сбегут, то за это будут наказаны родители и даже вся семья. Услышав такую новость, мать и бабушка завыли как по покойнику, да и у отца проступили слезы на глазах. Дня через два нас посадили на подводы и в сопровождении полицейских, вооруженных винтовками, повезли в Нарышкино. Бабушка пошла меня провожать, а мать осталась дома с четырьмя детьми (младшему Володе шел второй год). При расставании все плакали, а матери стало плохо — ее отпаивали водой. Мы обнялись с отцом. Это было 26 июня 1942 года.

В Нарышкине нас посадили в вагоны, чтобы везти в Орел. Когда поезд дернулся, бабушка дико закричала и села на землю. Глаза ее широко открылись…

До сих пор эта картина, в мельчайших подробностях, жива в моей памяти. Я держал узелок, который бабушка сунула в последний миг. В нем было собрано все лучшее, что могли дать мне в долгую и страшную дорогу родные. В Орле нас перегрузили в товарные вагоны, двери закрылись, и поезд покатил на запад. Ночью в Брянске к эшелону добавили еще несколько вагонов.

Первый раз нас кормили в городе Лида. Тянулась эта процедура довольно долго. Один мужчина, мой сосед, попросил раскрутить проволоку и снять щеколду с другой стороны вагона. Я с готовностью нырнул вниз и, подпрыгнув, повис на щеколде, пытаясь размотать проволоку. Страшный удар в спину сбил меня, как спелую грушу. Почти потеряв сознание, я юркнул под вагон. Второй удар пришелся по каблуку сапога. Я выскочил пулей с другой стороны. Мне подали руки и через секунду я сидел внутри, забившись в угол. К вагону уже бежала охрана, но тут поезд тронулся, что меня и спасло. Дверь захлопнули.