При всех экспериментах, производившихся с мостовыми, их было, во-первых, совершенно недостаточно: даже перед Первой мировой войной замощено в Москве было всего 67 улиц, а в конце XIX века таковых было около пятидесяти. Во-вторых, там, где мостовые были, они отличались по большей части прескверным качеством. Доходило до того, что заезжие иностранцы спрашивали: «Почему Москву мостят камнем острием вверх?» — они были уверены, что это делается специально для каких-то тайных целей.

Вплоть до середины XIX века мощение входило в обязанность домовладельцев, а те справлялись с этой повинностью как бог на душу положит. Где-то отмостка была получше, где-то похуже; встречались и хозяева, которые по ночам тихонько воровали булыжник из мостовой соседа, чтобы залатать прорехи в собственном мощении. В результате большинство улиц, даже Тверская, изобиловало ямами. Полиция обязана была следить за мощением, но вовремя данная взятка часто способна была закрыть ей глаза на любую неисправность. Особенно плохи были мостовые перед церквами и казенными зданиями, и здесь даже полиция была бессильна. Если к плохому мощению добавить традиционную «горбатость» проезжей части (чтобы вода лучше стекала), то нетрудно себе представить, в какой ад превращалась езда по таким мостовым. Извозчичьи пролетки прыгали по камням и выбоинам и летали по ухабам, так что иногда у пассажиров возникало что-то вроде морской болезни. Велик и реален был и риск вылететь на ходу из экипажа.

Очистка мостовых от снега и льда также входила в обязанность домовладельцев или, скорее, их дворников, но и здесь далеко не все были исправны, и зимой ухабистость улиц даже возрастала. Там же, где хорошо убирали, могли возникнуть иные проблемы: «Если затем (после уборки) не было снегопада, то тяжелые полозья саней царапали по булыжнику, и тяжелые возы застревали, особенно при подъеме в гору»^[83]. Весной наступала распутица и длилась, в зависимости от погоды, иной раз до шести недель, и наиболее благоразумные из московских обывателей, если позволяли жизненные обстоятельства, старались в это время вообще не покидать домов.

Тротуары мостили несколько лучше мостовых. Если в начале XIX века проходы для пешеходов еще чаще представляли собой деревянные мостки, наподобие тех, что в наши дни устраивают вокруг строек, то уже в середине века появились тротуары из плит дикого камня (почему и именовались в московских низах «плитуварами»). Их устраивали приподнятыми над землей и отгораживали от проезжей части темно-серыми, усеченно-конической формы каменными (а иногда и деревянными) тумбами. Особенной надобности в тумбах не имелось: на высокие тротуары экипажи и так не могли заехать; так что использовали их в основном, расставляя поверху плошки во время иллюминации.

На окраинах, где мощение вообще было скорее воображаемым, вместо тумб вкапывали в землю простые деревянные столбики. Вот от них практической пользы было больше. «Столбики эти то и дело подгнивали и рассыпались гнилушками или похищались наибеднейшими из самих же обывателей для отопления их убогих жилищ, и в таком случае оставляли после себя яму, не слишком глубокую, но все же достаточную для того, чтоб в вечернем мраке или ночной тьме попасть в нее ногой и оказаться с переломом, вывихом или, по крайней мере, ушибом», — писал Д. А. Покровский^[84]. В 1890-х большинство тумб за ненадобностью стали уничтожать.

Еще и в конце столетия, когда мощением и благоустройством улиц ведала городская управа, состояние их было далеко от идеала, тем более что для интенсивной в эти годы прокладки подземных коммуникаций улицы постоянно разрывались и делались непроходимыми.

В общем же на протяжении почти всего девятнадцатого столетия большинство переулков, даже в центре, было вовсе не мощено, летом зарастало травой и полевыми цветами, а в глубоких колеях там застаивалась вода. Поскольку же по большинству московских улиц езда вообще была слабая, то и там обочины мостовых и откосы тротуаров тоже зарастали травой, которой вполне хватало для выпаса обывательских кур и коз, а порой и коров. Пейзаж в итоге получался совершенно сельский, что еще больше способствовало репутации Москвы, как «большой деревни», и такой же первобытный.

Совершенным захолустьем было еще и во второй половине века Лефортово, где царили почти деревенские нравы. Д. А. Покровский вспоминал, каким глухим местом были в 1860-х годах окрестности Покровской улицы (нынешней Бакунинской). Между Нижней и Средней улицами (нынешней Энгельса и Большой Почтовой) шли в то время два переулка, именуемые местными жителями Поповым и Дьяконовым — там действительно находились жилища этих двух духовных особ, несущих службу в Ирининской церкви. «Оба они (переулка)… располагались по склону довольно крутой горы. (…) Так как они не имели ни мостовых, ни тротуаров, ни фонарей и сверх того спускались по косогору, то и можно понять, какого роду пути сообщения они представляли собой даже летом, в сухую пору. Что же бывало в них весной, осенью и особенно зимой, при наличности снежных сугробов и обледенелых тропинок, для отважных путешественников, того ни изобразить, ни понять с надлежащею ясностью невозможно. Достаточно упомянуть, что когда на Нижней улице в первые годы генерал-губернаторства князя Долгорукова случился весною сильный пожар, и князь Владимир Андреевич счел нужным сам посетить место несчастия, то, несмотря на совершенно сухую погоду, его коляска, не привычная к переездам по таким отчаянным захолустьям, потерпела серьезное крушение. (…) Его сиятельство вынужден был сойти с экипажа и четверть версты, отделявшие его от пожара, пройти пешком».

Впечатление, произведенное на обывателей этим губернаторским визитом, было потрясающим. Полиция с ужасом ждала головомойки; домовладельцы опасались понуждений к замощению переулков. «Однако все эти страхи оказались напрасными: князь посмеялся, пошутил с частным приставом на счет дикости стороны, которою он заведует, дождался приезда нового экипажа и уехал с пожара другой дорогой, оставив и полицию, и обывателей на жертву недоумению и страху, которые так и не оправдались»^[85].

И все же это был стольный город, и атрибуты столицы хоть медленно, но неуклонно в Москве тоже укоренялись. Так, на протяжении XIX века в городе наблюдался заметный прогресс в освещении.

Начало освещению улиц было положено в Москве, как известно, в царствование Анны Иоанновны, когда по случаю ее коронации с 25 декабря 1730 года на улицах Кремля были устроены первые стеклянные фонари. Они были установлены на невысоких — чуть больше двух метров — четырехгранных полосатых деревянных столбах, на которые сверху, как набалдашник на трость, был надет собственно фонарь. Он имел четыре стенки, две из которых были стеклянными, а две жестяными, покрашенными в белый цвет (отражатели). Одна из стенок служила дверцей, запиравшейся на маленькую щеколду. Внутри размещались простенькие жестяные лампочки с нитяным фитилем, в которых горело конопляное масло и больше коптило, чем светило. Конструкция светильни была весьма несовершенной, и озарял такой фонарь в основном пространство вокруг себя. Освещались в это время только тротуары: для проезжей части служили каретные фонари, которых на каждом экипаже было обычно два, по обе стороны от кучера. Ни внешний вид, ни примитивная конструкция масляного фонаря почти не изменялись за все десятилетия их эксплуатации, разве что в XIX столетии их перестали делать полосатыми, а стали красить дешевой серой краской, и дожил масляный фонарь до второй половины века.

Для обслуживания уличных фонарей был набран штат фонарщиков. В их обязанности входило по сигналу, данному с полицейской каланчи (для чего в сумерки вывешивался красный фонарь), начать зажигать светильники на своем участке. В снаряжение фонарщика входили деревянная лестница с гвоздями на концах, емкость с гарным маслом, жестяная воронка и заправка, ножницы, жестяная мерка для розлива в фонари масла, масляный насос («ливер»), всевозможные тряпки и ершики для протирания стекол и чистки светильни, нехитрый инструмент для подкручивания гаек и прочего мелкого ремонта, а также небольшой деревянный ручной фонарь. Подойдя к фонарю, нужно было приставить к нему лестницу, влезть, открыть дверцу, почистить все внутри, заправить, зажечь, закрыть, слезть и идти дальше. К середине века были установлены нормы освещенности: в Кремле, на Тверской, на Каланчевке расстояние между фонарями должно было составлять 10 сажен (1 сажень равна 2,133 метра), в других местах — 55, а кое-где (Новинский бульвар и окрестности Цветного бульвара) — 70 сажен. Впрочем, во многих местах — в том же Лефортове — фонарей вообще не было.