Бывали случаи, когда кандидаты сразу признавались негодными: «Тот дюжинной фамилии, — этот не чиновен, — еще молод, — у того семейство не хорошо»^[64]. Как вспоминала Е. П. Янькова: «Батюшка мой был точно барин: он всякого дворянина принимал, как равного себе, хотя, конечно, не за всякого бы отдал своих дочерей»^[65]. Если какие-то обстоятельства кандидата делали его непривлекательным в глазах невестиной родни, ему почти сразу объявляли об этом достаточно прямо и он «ездить в дом» переставал. В противном же случае он понимал, что к нему благосклонны, и через какое-то время форсировал ухаживания, начиная делать своему «предмету» маленькие подарки в виде букетов, конфет, новейших романов, нот и т. п. и оказывая всевозможные другие знаки внимания. Примерно через месяц, если визиты его по-прежнему принимались хорошо и ему даже дозволялось беседовать с девушкой один на один, хотя и в общей комнате и у всех на виду, он мог списаться с родными и потребовать их согласия на брак, а по получении такого согласия являлся к родным девицы уже с официальным предложением. Если в дело бывали замешаны чувства, то прежде официального происходило неофициальное предложение, для которого молодые не без труда изыскивали место и время: девушку, имеющую ухажера с серьезными намерениями, родные принимались стеречь особенно бдительно.

Вся протокольная процедура обычно укладывалась во время сезона. Предложение делалось в последние дни Масленицы, затем на время поста приходился этап официального жениховства, когда шилось приданое, делались приготовления к свадьбе, а жениху и невесте разрешалось уединяться и сидеть вдвоем без посторонних глаз. Свадьбу играли на Красной горке или немного позднее, и свежеиспеченный муж возвращался к месту службы уже не один. Впрочем, свадьба чаще всего была поводом к скорому выходу в отставку.

Подобная схема действовала не всегда и не везде. По мере того как менялась окружающая жизнь, слабели и этикетные традиции, падала и роль «породы», да и разные иные обстоятельства вмешивались в жизненные расчеты. Не случайно, как язвительно замечали московские бытописцы, самые пышные балы давали родители невест-бесприданниц. «На этих вечерах обыкновенно потчуют гостей теплою водою с сахаром, имеющею признаки чая, — рассказывал П. Вистенгоф, — домашним лимонадом и оршадом; ужинать дают в шестом часу утра, на который остаются самые терпеливые из поручиков и студентов, а на деньги, вырученные во время этих вечеров за карты, шьют людям верхнее платье и сапоги»^[66]. При этом потенциальным женихам туманно намекали на крупное состояние и расписывали достоинства назначенной в приданое подмосковной с лесами и различными угодьями.

Женихи тоже часто не оставались в долгу и как умели изображали богачей, думая про себя: «Ничего, вот женюсь и заживу барином».

После свадьбы обнаруживалось, что знаменитая подмосковная многократно заложена и перезаложена, в ней неурожай и надобно кормить голодающих крестьян, а из движимого за женой дают только тряпки; за мужем же вообще не обнаруживалось ни кола ни двора…

Во второй половине века брачная «ярмарка» в Москве вообще прекратила свое существование. Петербург к этому времени преодолел демографический кризис и самые выгодные и блестящие в светском отношении браки стали заключаться уже там. На долю московских невест тогда остались лишь немногочисленные дальние родственники или друзья детства.

Светский сезон завершался в последний день Масленицы, как и начинался, в Благородном собрании. Давался дневной бал Jolle journee, то есть «безумный день», начинавшийся в два часа дня и длившийся с перерывом для обеда до двенадцати часов ночи. Это мероприятие подвергало самой суровой проверке красоту московских обольстительниц, так как далеко не всякое личико, казавшееся прелестным под слоем пудры и в свете сотен свечей, оказывалось столь же привлекательным при безжалостном свете солнца. Ровно в полночь все увеселения в Москве заканчивались. Наступало время Великого поста, постепенно разъезжались по своим деревням помещичьи семейства, возвращались в Петербург непросватанные «женихи», и снова дворянская Москва застывала в провинциальной одури и тишине.

Прозвище «большая деревня» Москва заслужила не только многочисленностью своих почти сельских видов, не только потому, что тут все друг друга знали и все со всеми состояли в родстве, но и потому, что москвичи отличались почти деревенской невзыскательностью в отношении жизненных удобств и городского благоустройства. «Нет никакой возможности ходить по московским улицам, которые узки, кривы и наполнены проезжающими, — писал Белинский. — Надо быть москвичом, чтобы уметь смело ходить по ним»^[67]. Москвичом надо было быть и для того, чтобы спокойно и как должное воспринимать и все прочие московские бытовые неурядицы, а их было множество. Прежде всего, Москва была городом довольно-таки грязным. Если уж и чинный и дисциплинированный Петербург в то столетие не мог похвалиться особой аккуратностью, то что говорить о Первопрестольной с ее домашней принужденностью — она и вовсе была неряхой.

С древности московское население привыкло весь мусор и нечистоты, накапливавшиеся в доме, выбрасывать прямо во двор, а оттуда на улицы, и истребить этого обыкновения, присущего, впрочем, любому средневековому городу, было невозможно. Весной, когда замерзшие отбросы начинали оттаивать, город окутывался густым смогом и стоял столь «бальзамический дух», что порой щипало в глазах. Еще первые Романовы пытались, по мере возможности, бороться с нечистотой, и время от времени мусор с центральных улиц счищался, грузился на множество возов и вывозился на загородные «царевы огороды», где использовался вместо удобрения. Надо сказать, что урожай в результате радовал глаз: в Москве тогда (в XVII веке) вызревали даже дыни и виноград (в парниках, конечно), но проблему чистоты эта мера не решала. Уборке подвергались лишь немногие центральные магистрали, а боковые улицы и переулки продолжали тонуть в грязи.

После «великой чумы» 1771 года городские власти всерьез обратили внимание на санитарное состояние города. Домовладельцев заставили в обязательном порядке заводить выгребные ямы, для очистки которых завели ассенизационную команду, или, в просторечии, «золотарей». В обозы нечистот вербовали и вольных людей из городских низов и пришлого крестьянства, но главным образом привлекали в них уголовных преступников, которым за несколько лет службы в «золотарях» снимали большую часть срока. В XIX веке «золотарями» работали уже вольнонаемные, и работа эта считалась самой что ни на есть распоследней, к которой приводила крайняя нужда.

Работа «золотарей» начиналась после полуночи. «Тихая лунная теплая весенняя ночь, цветет по дворам и в садах сирень, по улицам мелькают тени влюбленных парочек, и вдруг откуда-то повеет струя такого аромата, что только затыкай носы. Рабочие частных ассенизационных обозов, грязные, обыкновенно крайне плохо одетые, совсем оборванцы… — были предметом юмористики московских обывателей. Их называли „ночными рыцарями“, „золотарями“, очевидно по ассоциации контраста. А когда, бывало, обоз из нескольких… бочек мчится наподобие пожарных по улице — иной веселый обыватель орет во все горло этим обозникам: „Где пожар? Где пожар?“»^[68]