Из специально предпраздничных товаров продавалось огромное количество вербы — и обычной, лесной, связанной пучками, и «детской», украшенной бумажными цветами, ленточками, восковыми яблочками и ангелочками.

Затем предлагалось множество яиц — и натуральных, куриных, и всевозможных подарочных: и простых деревянных писанок, и сделанных из картона, фарфора, камня, шелка, бисера, хрусталя, разъемных, шоколадных, сахарных, синельных, сусальных, хотьковских — с херувимчиками, с сюрпризами, с картинками, — только выбирай. Разумеется, были и всевозможные краски для яиц.

Все остальное пространство немаленького базара занимали традиционные для Вербы товары, преимущественно не полезного, а «увеселительного» назначения. Здесь были бумажные цветы, богородская и троицкая игрушка — жестяные дудки и барабанчики, пистолетики и щелкуны, механические барабанящие зайчики и бекающие барашки, «летающие колбасы» с визгом, «американские яблочки» на резинках, обезьянки из синели (их прикалывали на булавке на пальто), тряпочные бабочки, водяные соловьи, «издыхающие свинки», издающие пронзительный визг (резиновые, с пищалкой), заводные мыши и лягушки (на механике или двигающиеся с помощью резинки на катушке).

Целые ряды были завалены всякими безделушками и «чудесами техники» — алебастровыми фигурками, хлопушками, стеклянными шарами с домиками или «океаном» внутри (травки и плавающая рыбка), «камнями-стеклорезами», «вечными свечами», которые «горят несгораемо», и т. п.; горами всевозможных сластей — леденцами-монпансье, финиками, пряниками, шепталой, кишмишем, фисташками, халвой, рахат-лукумом, засахаренными орешками и царьградскими стручками. Гроздьями висели разноцветные воздушные шары; иногда отрывались и воспаряли в небо, заставляя всю площадь задирать головы.

С шипением разворачивались длиннейшие «тещины языки» — и сворачивались обратно с гнусавым воплем. Кувыркались в стеклянных пробирках «морские жители» — крошечные, ростом не более таракана синие и желтые чертики дутого стекла: пробирка наполнялась водой и закрывалась сверху тонкой резинкой; на резинку нажимали пальцем и юркий чертик то взвивался вверх, то стремительно шел на дно. Стоила такая игрушка в конце столетия копеек 15–20 и продавалась почему-то только на Вербе.

Ярмарка длилась до Вербного воскресенья, и в субботу и воскресенье на ней происходили гулянья в экипажах: совершали круг по Красной площади и потом раскатывали вдоль по Тверской почти до Триумфальной арки.

Верба и Красная площадь оставались неразлучны многие годы, но все-таки когда строился Исторический музей и половина площади превратилась в огромный котлован, популярный базар пришлось перенести частью на Смоленский рынок, а частью — в здание Манежа. Чуть позднее то же самое произошло, когда возводили новое здание Верхних торговых рядов, а все пространство Красной площади занимали металлические ангары с временной рядской торговлей. Потом Ряды открылись — и Верба вернулась к Кремлевским стенам, чтобы не покидать их вплоть до революции.

Из сезонных ярмарок самой длительной была фруктовая, функционировавшая на Яблочном торгу близ Ильинских ворот все лето.

20 июля была подгородняя ярмарка и гулянье для крестьян Елохова, Красного села, Покровского-Рубцова на Воронцовом поле; 1 августа — медовая ярмарка под Симоновым монастырем; на Преображение — яблочная ярмарка под Новоспасским, а с 28 по 30 августа вплоть до реформы проходила знаменитая в городе и его окрестностях ярмарка возле Иванова монастыря. В эти дни сюда, как тогда выражались, «к Ивану Постному», съезжались подмосковные крестьянки с рукоделием (в основном льняными изделиями) и свозили, как бы сейчас выразились, «сельхозпродукты». Живописен был не только сам торг, но и ярмарочные вечера, когда «сотни торгашей, утомленные целенаправленной сутолокой с покупателями, тут же, у своих ларей и лотков, на земле, зачастую сырой и даже мокрой, располагались и для ночного отдохновения, заложив под голову какое-нибудь тряпье или картуз, — живописал Д. А. Покровский. — Точно так же и приезжие мужики и бабы лежали распростертыми, кто на возу, а кто и под возом; там и сям мелькали фонари, зажженные более предупредительными из них. Нужно было подумать и о коротком отдыхе, и о том, чтобы проснуться не с пустым возом и карманами»^[243].

Всякая ярмарка становилась праздником для жителей ближайшего района. Рядом с торговой площадью возводили, как на гулянье, полотняные балаганы, выставляли свой товар игрушечники и продавцы сластей и воздушных шаров. «Мне очень нравилась вся атмосфера ярмарки, — вспоминала Алиса Коонен, — выкрики продавцов, зазывавших прохожих к своим ларькам, звуки гармони и шарманки… Тут же в толпе кувыркались на затрепанных ковриках бродячие акробаты, со скрипом вертелась видавшая виды карусель»^[244]. У сотен ларьков и прилавков толпился пестрый народ, и все пространство свистело, пищало, щелкало и гудело многочисленными свистульками и дудками. Потом ярмарка проходила, и на опустевшей площади оставались лишь горы смятых бумажек, объедков и огрызков да пьяные, валявшиеся по обочинам в канавах.

Низший слой московского населения, как и во всех других русских городах, состоял из мещан и крестьян. Мещанами называли постоянных жителей городов, которые были приписаны к сословному мещанскому обществу, выбирали в нем мещанскую управу, старост и десятских, платили в его составе подушную подать и подлежали рекрутской повинности, а занимались преимущественно ремеслами и мелкой торговлей.

Имелось в Москве и изрядное количество крестьян, которые приписаны были к своим деревням, платили подати вместе с односельчанами, но при этом более или менее постоянно жили в городе для заработка. Среди них были как лично свободные, так и, пока существовало крепостное право, помещичьи крестьяне. Последние чаще всего приходили в город для выработки денежного оброка. Занимались крестьяне также ремеслами и торговлей, работали на фабриках и заводах, служили прислугой и т. п. У большинства крестьян семья оставалась жить в деревне, но связи с домашними они никогда не порывали: при всякой возможности слали домой деньги и сами ездили на побывку, чтобы повидаться с женами и детьми и помочь в хозяйстве.

И мещанство, и крестьянство были самостоятельными, официально существующими сословиями. Рабочие отдельным сословием в России не являлись и по социальному положению относились либо к крестьянам, либо, реже, к мещанам. В московском обиходе практически не употребляли слов «рабочие» или «ремесленники» (разве что в интеллигентном обиходе и в специальных сочинениях), а говорили «фабричные» и «мастеровые».

Мещанская, мастеровая и фабричная Москва селилась — в собственных домиках или на съемных квартирах — в основном на окраинах города, прежде всего лежащих за Садовым кольцом — в Сущеве, Бутырках, Грузинах, на Домниковке, в Хамовниках, на Зацепе, в Лефортове, по собственно Мещанским улицам, издавна и традиционно заселенным этой сословной группой. Сильный мещанский и мастеровой элемент был в районе Таганки, в окрестностях Петровского бульвара, вокруг Бронных улиц.

В центральной части города преимущественно мещанский характер носило Зарядье, которое старинные журналисты именовали «московский Уайт-Чепел», по аналогии с лондонским районом бедноты.

Купеческая Москва, можно сказать, заканчивалась на Варварке, а дальше вниз от Псковской горы к Москве-реке, а точнее, к идущей вдоль набережной стене Китай-города сбегали многочисленные неопрятные переулки — Псковский, Знаменский, Ершовский, Мокринский, Зарядский, Кривой, почти сплошь заселенные мелким торговым и мастеровым людом: портными, сапожниками, картузниками, скорняками, пуговичниками, токарями и пр. Дома здесь были в основном двухэтажные, самой примитивной архитектуры, изначально многоквартирные и рассчитанные на небогатого жильца. В видах экономии домовладельцы не строили здесь подъездов и парадных лестниц, а ограничивались «галдарейками», идущими с дворовой стороны вдоль всего этажа. На «галдарейку» вели неширокие открытые лестницы и выходили двери всех квартир.