Относительно второго правила сохранилось несколько колоритных свидетельств. В. А. Нелидов вспоминал: «Покойный главный режиссер Малого театра Кондратьев рассказывал мне, что как-то в лунную ночь он поздно, после спектакля, в восьмидесятых годах переходил в центре города площадь Большого театра. К нему подскочили два хулигана с требованием денег, и в это время Кондратьев слышит голос третьего: „Отстань, дурачье, разве не видишь, что это господин Кондратьев?!“ И тут же: „Проходи, проходи, барин, мы своих не трогаем“. Кондратьев работал в Малом театре, жулики — в его районе, Кондратьев, стало быть, „свой“»^[303].

Сходным образом, Н. П. Розанов рассказывал, что его дядья — священники из Успенского собора Кремля ходили служить утреню в соборе очень рано — часу в третьем ночи и несколько раз, проходя Троицким мостом, подвергались попыткам ограбления. «Но, впрочем, эти нападения, — добавлял Розанов, — совершались на них по недоразумению: когда кто-либо из новичков шайки грабителей хватал за рясу соборянина, то обыкновенно тут же слышался окрик: „Оставь, это свои!..“»^[304]

Уголовники имели свой жаргон (уже в 1840-х годах в уголовном словаре были: лафа — пожива, стрема — неудача, петух — сторож, бабки — деньги, шмель — кошелек и т. д.) и свою специализацию. Различались карманники, городушники, «трубочисты», форточники, громилы, поездошники, забирохи, кушачники и аферисты — воры-«интеллектуалы», совершавшие сложные кражи, требовавшие продуманного и хитрого плана. Форточники и «трубочисты» «работали» по квартирам, куда забирались соответственно через форточку или вырезая стекло в окне, либо через трубу. У них часто в подручных был ребенок, которого впускали вперед. Громилы нападали на прохожих в темных местах. Городушники или рядские забирохи — в основном женщины — совершали кражи в лавках, прежде всего в «Рядах» и Гостином дворе Китай-города. Специальностью «поездушников» были кражи с возов и с задков пролеток или саней, почему и «работал» этот род воров в основном возле застав и рынков, у придорожных кабаков и постоялых дворов, а впоследствии и на вокзалах, при разъезде пассажиров, по вечерам. Забирохи воровали все, что «плохо лежит» — от выставленного на продажу товара, когда отвлечется торговец, до белья, развешанного для просушки. Наконец, «кушачники» во время праздничных богослужений и других массовых сборищ, плотно прижавшись к намеченной жертве, вырезали большие куски дорогих меховых шуб и пелерин. Две последние категории воров считались самыми низшими и в их числе было много подростков. Чисто московским термином был «жулик»: в Петербурге для обозначения аналогичного понятия употреблялось слово «мазурик».

Воры промышляли небольшими группами по два-три человека. К примеру, карманники — «притычки» окружали жертву, создавая вокруг нее своего рода ширму и отвлекая ее внимание, а «мастер» в это время совершал собственно кражу. Иногда «притычки» устраивали какое-нибудь зрелище для толпы — громкую ссору, драку, выпускали в воздух целую связку воздушных шаров, рассыпали воз с товаром и т. п., и пока толпа зевала на происшествие, «мастер» ловко обчищал чужие карманы, забирая все, что попадется: кошельки, часы, табакерки, портсигары, даже носовые платки. Если вора ловили на месте преступления, его быстро окружали свои и, имитируя побои и приговаривая, что сейчас отведут его в будку, быстро уводили от толпы.

Помимо воровства и грабежей распространены были и мошенничества, особенно бьющие на жалость. Какой-нибудь бедолага, по виду мелкий чиновник, вдруг принимался громко кричать: «Обокрали! Батюшки, держите, держите, обокрали, ограбили!..» Собравшейся толпе он, рыдая, объяснял, что нес, дескать, деньги в узелке (он называл какую-нибудь сравнительно небольшую сумму), и вот — украли, а деньги казенные… Толпа громко ахала и сочувствовала, потом кто-нибудь прилично одетый предлагал скинуться и помочь несчастному, и через полчаса фальшивый обокраденный вместе с фальшивым доброхотом уже пьянствовали в трактире.

Мелкие шайки были нестабильны по составу, «фартовые» сходились и расходились, заботясь прежде всего о самих себе. О сколько-нибудь организованной преступности в Москве XIX века говорить не приходится.

Правда, в начале 1870-х годов была предпринята попытка создать настоящую преступную ассоциацию — «Клуб червонных валетов», которая занималась бы подлогом, мошенничеством, шантажом и вымогательством, имела бы руководящий совет, планирующий операции, «общак» и т. д., но дальше идеи дело почти не пошло: потенциальные руководители были арестованы и в 1877 году разразился громкий судебный процесс, вошедший во все хрестоматии судебного красноречия (обвинителем по делу был видный юрист Н. В. Муравьев). К трущобной Москве «червонные валеты» отношения фактически не имели: все 48 обвиняемых принадлежали к обеспеченным слоям общества, а 28 из них были дворянами, в том числе даже титулованными.

В массе своей москвичи были довольно религиозны.

Значительная часть горожан постилась на неделе в среду и пятницу; держала Великий пост, чрезвычайно строгий в Страстную неделю (особенно в пятницу, когда оскоромиться считалось чуть ли не смертным грехом), несколько раз в году ходила причащаться в церкви и один раз в году, в какую-нибудь из недель Великого поста (чаще всего на Страстной), говела. В больших семьях даже составляли что-то вроде графика говения, чтобы не все домочадцы одновременно оказывались оторваны от дел. «Кто говел, тот ходил к заутрене в 7 часов утра, к часам или обедне в 10 часов, и в 4 часа к вечерне или к мефимонам. Говельщикам запрещалось пить чай до обедни в среду и пятницу, и все обязаны были подчиняться этому правилу, за исключением детей и младенцев»^[305], — вспоминала современница. В среду говельщик должен был исповедаться у священника, а в четверг утром за обедней торжественно причаститься. Впервые на исповедь и причастие москвичи шли уже в 7–8 лет (и с этого времени «младенец» считался «отроком»), Накануне больших праздников в домах устраивали богослужения; в дни именин членов семьи, перед и после отъезда служили на дому молебны. Естественным делом было осенять себя крестным знамением перед началом и по завершении всякого дела, при выходе из дома и при взгляде на всякую церковь.

Обязательно освящали всякое новое здание и предприятие. Перед началом осеннего сезона купечество присутствовало в Рядах на торжественном молебствии, чтобы испросить благословение Божие на удачную и прибыльную торговлю. В известный день приглашались архиерей и протодьякон с большим хором певчих; Ряды прибирали и украшали цветами и зеленью. Прибывали чудотворные иконы из Иверской часовни и из часовни Спасителя близ Москворецкого моста; служился торжественный молебен с водосвятием.

В каждом торговом ряду, лавке и магазине были и собственные иконы, перед которыми горели неугасимые лампады, а на одном из магазинов Каретного ряда висел огромный иконостас (иконы в нем принадлежали местным торговцам), тоже с неугасимыми лампадами. Иконы помещали перед входом в учреждения и над воротами — городскими и частных домов.

Посещение церкви по праздникам, а нередко и в будни было и привычкой, и потребностью почти всякого москвича. Приходская церковь обеспечивала постоянную связь между обывателями. В церкви, вне зависимости от общественного положения, все друг друга знали, все со всеми здоровались и по окончании службы завязывали разговоры о семейных, торговых делах и т. п. «Маменька в церковь ходила аккуратно, — вспоминала А. И. Шуберт. — Я замечала, вернется она из церкви и новостей принесет пропасть, кто был, что у кого случилось, какие слухи ходят по Москве. Церковь была в своем роде клубом, и чтоб не было однообразия, часто обсуждали, в какую нынче церковь отправиться»^[306]. «Посещение церкви имело не только смысл религиозный, но служило и к поддержанию общественного инстинкта, — замечал Н. П. Вишняков, — давая возможность видеться с соседями, перекинуться словечком со знакомыми, узнать местные новости, а дамам, кроме того, рассмотреть или показать новый покрой мантилии или модного цвета платье»^[307].