Я очутилась у прилавка и сразу поняла причину невероятного изобилия и отсутствия людского ажиотажа. Момент истины заключался в ценнике, наспех переписанном корявым почерком. Говядина вместо вчерашних рубля пятидесяти за кило стоила семь двадцать. Кости с обрезками жил, носившие гордое название «кости бульонные», на деле служившие дешевой пищей для собак по пятьдесят копеек за килограмм, нынче предлагались по три пятьдесят. Рыба, сыр, колбаса, сосиски, молоко – все подорожало в пять-семь раз за одну ночь. В моем кошельке было двадцать пять рублей, которых должно было хватить на продукты на неделю плюс пять обедов в студенческой столовке, пара поездок на такси, покупка литературных новинок и последнего номера «Бурда», а также необходимых любой женщине мелочей от колготок до помады и лака для ногтей модного в новом сезоне оттенка… Я тупо таращилась на ценники и понимала, что моих двадцати пяти рублей мало на что хватит.

Предвосхитив мои мысли, какая-то женщина в розовом пуховике, из которого кое-где торчали перья, и мохнатом фиолетовом капоре истерически закричала продавщице:

– Вы что, спятили – такие цены заломить?!

– А мы-то тут при чем?! – в тон ей отозвалась продавщица. – Мы что, сами цены придумываем? Мы люди маленькие, что нам велели, то и пишем!

– Кто велел? – не унималась женщина в капоре. – Директор?

– Выше берите, – устало процедила сквозь зубы продавщица, которую с сегодняшнего открытия магазина, похоже, допросили не один десяток раз, и предчувствовавшая, что до окончания работы ей придется выслушать еще бог весть сколько вопросов, истерик, проклятий…

– А зарплату-то, зарплату-то прибавят?

– Понятия не имею. Может, прибавят, может, нет… – пожала плечами продавщица. – Нам намедни сказали, кто будет недоволен – уволят по статье. И куда потом?

– А жить-то как? – тоскливо осведомилась женщина в капоре.

Продавщицы потупились и ничего не ответили.

Я почувствовала, как все внутри похолодело и задрожало.

«Спокойно, – мысленно приказала себе, – прорвемся. Это какое-то недоразумение. Если цены подняли, значит, и зарплату прибавят. Как же иначе?»

– Девушка, – доверительно шепнул какой-то пенсионер, – в универсаме на соседней улице еще по старым ценам торгуют. Правда, там очередь…

Очередь… Какое сладкое слово!

Я забила на вторую пару и лекцию по педагогике и рванула на соседнюю улицу.

Следующие две недели прошли под девизом: «Купи по старой цене!» Город сошел с ума. Казалось, никто не работал, не учился, не отдыхал: все только и делали, что с утра до ночи рыскали по магазинам в поисках распродаж. Я добросовестно приезжала в альма-матер, но, поддавшись общему ажиотажу, уносилась с лекции в галантерейку, где выбросили дешевые колготки или симпатичные ситцевые халатики, две штуки в руки. Я не носила ситцевых халатиков, но покупала: дают – надо брать. Если не понадобятся, продам кому-нибудь дороже. Староста группы Ирка приволокла шикарные итальянские сапоги: покуда Ирка стояла в очереди, ее тридцать девятый размер закончился, остался тридцать седьмой, но Ирка все равно купила, не зря же тратила время. И теперь продавала с надбавкой в червонец – компенсацией за труды. Сапоги моментально нашли новую хозяйку. Это было всеобщее безумие, все знали, что рано или поздно оно должно завершиться – с окончанием товаров по старым ценам либо денежных знаков у населения. Но об этом предпочитали не думать. Магазины, переписавшие ценники на новые, поражали «несоветским» изобилием, отсутствием толчеи и, как следствие, чистотой, тишиной и даже некоторой величественностью. Продавцы маялись, лишившись привычного ощущения собственной значимости: никто больше не подмигивал заговорщицки, не упрашивал поискать под прилавком или на складе завалявшийся кусочек, не совал рубли сверху… С окончанием эпохи дефицита торговля лишилась своего могущества, достигшего в последние годы апогея. Власть распределения закончилась, настало время полной безоговорочной власти денег.

«Что у вас там творится?! – в ужасе спрашивала в письмах Зайка. – Я смотрела Си-эн-эн. Слушай, если вдруг что-нибудь понадобится, пиши, не стесняйся! Я же зарабатываю. Так здорово, что у вас будет ребенок! По-моему, дети – это самое большое чудо на свете. Особенно дети от любимых».

Худшие опасения подтвердились, когда в день зарплаты Сережка пришел мрачнее тучи. От него разило табаком, и это было скверным знаком: Сережка курил крайне редко, лишь в минуты сильного волнения.

– Что случилось? – спросила я.

Сережка устремил на меня взгляд побитой собаки и бросил на стол сто восемьдесят рублей.

– Это все. Повышения не будет. Финансирование прекращено. И еще… стройка заморожена на неопределенный срок.

Несколько секунд я тупо таращилась на мятые купюры, потом опустилась на стул, запустила пальцы в волосы, мучительно соображая, как мы будем жить месяц на деньги, которых по нынешним меркам хватит разве что на две недели… По полу потянуло холодом, я почувствовала, как мерзнут ноги.

– Значит, квартиры не будет?

Сережка молча покачал головой.

– Что же нам делать? – жалобно спросила я мужа.

Он отвел глаза. Впервые я видела Сергея таким несчастным и растерянным.

– Есть еще гранты… А вообще, нам предложили неполную неделю. То есть кто хочет, может приходить на работу три дня, а в оставшиеся два подрабатывать где-то еще. Я уверен, это ненадолго. Просто такой период. Скоро все нормализуется. Ты только не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю…

Сережка вымученно улыбнулся. Он изо всех сил старался бодриться, но получалось неважно. Будто почувствовав неладное, в животе глухо заворочался сын. Если бы не беременность, я бы устроилась на какую-нибудь подработку – в школьную продленку, кружководом в детский развивающий центр, на худой конец уборщицей… А кому я нужна с семимесячным пузом, одышкой и отекающими ногами? Даже нагнуться толком не могу – ставлю ногу на галошницу, чтобы застегнуть сапоги. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой слабой и беспомощной, от этого тягостного ощущения было трудно дышать, хотелось ругаться и плакать. Впервые я подумала, что мама была права: не следовало заводить ребенка в смутные времена. Надо было подождать…

– Нам следовало повременить с ребенком, – озвучила я свои мысли.

Сын яростно заворочался, словно в самом деле мог что-то слышать и понимать, крохотный нерожденный кусок плоти. Плод любви и неосторожности.

Сережка посмотрел на меня так, словно я ударила его ниже пояса.

– Не смей так говорить, слышишь? Я найду выход, я заработаю деньги, обещаю. Ты мне веришь?

Я кивнула.

Сережка прижался лицом к моему животу, и ребенок умиротворенно притих. Я перебирала жесткие волосы мужа, и мое сердце заходилось от жалости к нему, себе, нашему будущему ребенку, вынужденному появится на свет в смутное и опасное время. Бедный, бедный мой Сережка, ему-то тяжелее всех. Что может быть страшнее и унизительнее для молодого, умного, успешного мужчины, чем осознание собственного бессилия перед фатальной несправедливостью судьбы, осознание невозможности обеспечить достойное существование своей семье? Неожиданно это понимание прибавило мне недостающих сил. Мы молоды, здоровы, любим друг друга, и это главное. Вместе одолеем проклятые обстоятельства. За черной полосой непременно последует белая. Главное – не сломаться, не опустить руки. Всего каких-то два месяца, и я перестану быть беременной, найду работу… Мы обязательно что-нибудь придумаем, выкарабкаемся, мы еще покажем всему этому долбаному миру… У нас все будет хорошо…

«Все будет хорошо…» Я повторяла эти слова, как мантру, черпая в них спокойствие и уверенность. Настанет завтрашний день, тучи рассеются, выглянет солнце. Самое яркое солнце на свете…

Хозяин квартиры поднял арендную плату.