Автобус пришел довольно быстро, и десяти минут не прошло, как я подошла к остановке.
Устало плюхнувшись на коричневые кожаные сидения я посмотрела на себя свое отражение в темном автобусном стекле и ужаснулась. Со стекла на меня смотрел призрак — лицо бледное с темными кругами под глазами, губы сине-фиолетовые, на лбу ссадина, а волосы всклокочены и в них запутались какие-то листья и мусор. Да я действительно не самый лакомый объект для маньяка... И как еще этот лже-Кирилл сам не испугался и не шарахнулся от такой «красавицы» как я?
А за окном автобуса мелькала вечно спешащая городская жизнь — сновали машины, маршрутные газели-такси выполняли сложные акробатические номера для того что бы высадить и взять пассажиров, отчаянно маневрируя среди городских пробок. Автобусы, словно большие неповоротливые гусеницы, торопливо подмигивали фарами, приглашая новых пассажиров присоединиться к тесной и душной компании усталых людей. Палатки торговали, магазины вывешивали таблички с радостными новостями о грядущих скидках, люди торопливо вышагивали вдоль тротуаров...
Вообщем город жил. Город жил своей жизнью, не обращая внимание на все мои беды. Ему такому шумному и многолюдному было совершенно наплевать на мое, на Уваровой Светланы Николаевны, несчастье.
Наконец неспешно подтянувшись к конечной, автобус остановился возле людной остановки. Оглянувшись, я поняла, что это станция «Университет» - над колоннами привычно мигало время — всего лишь одиннадцать вечера. От матери, конечно, попадет, за то, что не позвонила ей вовремя, но скажу, что телефон разрядился. Я нервно сжала маленькую Нокиа в своем кармане. Маме же не объяснишь, что там — никакие мобильные телефоны не берут.Да к тому же Журавлева на все сто подтвердит, что я всю ночь провела у нее, а днем прилежно просидела на лекциях... Ей ведь с нетерпением хочется узнать подробности. Которых никогда уже не будет…
Сердце больно защемило. Любая мысль о Кирилле сводила судорогой тело, и становилось сложно дышать, будто бы кто-то убрал весь кислород из окружающего меня воздуха.
Встряхнувшись, я снова взглянула на часы — 23.20. Отлично. Если я так и буду торчать возле выхода, то метро скоро закроют!
И тут я случайно перевела взгляд чуть правее, туда, где рядом с часами информационная панель показывала давление ртутного столба, температуру и... дату. Сегодняшнюю дату — второе ноября...
Я заплакала, и устало побрела к входу. Завтра мой день рождения. Мне должно исполнится восемнадцать лет...
…С той ужасной ночи прошел почти год.
Наступила осень, мелькнуло разноцветными букетами и кленовыми листьями первое сентября и потянулись учебные будни.
Алешка уже давно уехал жить обратно к своей тетке. Дома у нас он больше так и не появлялся. Пару раз звонила Татьяна, разговаривала она только с мамой.
На мои звонки Алешка не отвечал, к телефону не подходил, а на просьбы перезвонить не реагировал, и я, наконец, перестала названивать.
Ни о какой любви между нами и речи быть не могло – я относилась к Алешке не иначе как к брату, он же ко мне (как показало время) не относился вообще ни как. В голове постоянно слышала его вопрос о том, кто я ему – жена, любовница или мать… Однако вместе с тем, с уходом Алешки, царившая в моей душе зияющая рана стала еще больше. Но сильного разочарования я не испытывала, возможно потому, что не испытывала надежды на что-то хорошее.
Честно говоря, я тогда вообще плохо понимала, что вокруг меня происходит — жила на автомате, как робот... Да и сейчас я напоминаю, как совершенно правильно выразился Алешка манекена...
Тяжелым испытанием для меня становились поездки до лицея и обратно. Особенно если не получалось открыть учебник и углубиться в изучение физики или биологии, а приходилось стоять под натиском упирающейся толпы, разглядывать проезжаемые мимо улицы в стеклах автобуса. Серые никчемные дни, превратились для меня в сущее наказание. Теперь я прекрасно знала насколько бывает пустым огромный многолюдный город, и как одиноко и безрадостно можно чувствовать себя в самой веселой и шумной компании. Просто потому, что там нет кого-то очень для тебя важного. Артур больше не показывался, Алешка тоже не проявлялся. Я осталась совершенно одна.
Было ощущение, что мир остановился, планета перестала вращаться и застыла на одном месте.
Но больше всего я боялась вечеров. Вечеров, когда ложась на прохладную простынь и едва успев закрыть глаза меня сжимала страшная, почти физическая боль — в сердце что-то отчаянно ныло, грудь, словно огромным прессом сдавливало так, что не хватало воздуха.
В эти дни не было ни мыслей, ни желаний. Ни чего не было — лишь эта проклятая ноющая боль, которая доводила до отупения, выматывала до изнеможения. Ни что не приносило облегчения. Хотелось кричать, кричать так, что бы на северном полюсе птицы с испугом слетали с холодных голых скал, но крик всегда застывал на моих губах, словно горло сводило судорогой.
Вот так. Все двенадцать месяцев. Самые долгие месяцы в моей не такой уж и долгой жизни. Каждый новый день приносил все больше и больше боли, чем предыдущий, заставляя мечтать о том, что бы однажды радостный сон никогда не был потревожен пробуждением. Это было нелогичным, неправильным. Говорят, что можно пережить все — и слезы и боль, горькую пустоту разлуки. Все проходит, все заживает. Но мне действительно было хуже с каждым новым днем. Сердце не хотело остывать, разум не мог забыть. Может быть тому виной были слишком реальные сновидения, может просто требовалось больше времени. Не знаю.
Я что было силы старалась заполнить пустые серые дни, раз не могла заполнить пустоту души — старалась по максимуму загрузить себя учебой, всю домашнюю работу взяла на себя, не давая ни минуты себе отдохнуть и остановиться. Но напрасно. Я лишь попусту себя выматывала, мрачные мысли не могли покинуть мою голову, а боль — мою душу.
Я стала до глубокой ночи просиживать возле монитора компьютера. Печатала контрольные и рефераты, пролистывала учебники на много тем вперед, пока глаза не начинали слезиться, а строчки сливаться в единое неразличимое пятно. Хотела спать, но не видеть снов. Потому что после этих радостных ласковых снов было только хуже…
Но все равно освободительный сон накрывал истерзанное сознание мягким покрывалом сновидений. И я как наркоман получала новую такую сладкую и такую губительную дозу своего наркотика. Ласковое приятное тепло благостным бальзамом разливалось по моей истерзанной, изорванной душе. Я видела самое любимое и близкое лицо. Кирилл всегда, каждую ночь был рядом со мной... А утром снова — пробуждение и удручающая своей бесконечной пустотой реальность. И чем реалистичнее и живее было сновидение, тем болезней - пробуждение. Мир окружал своей пустотой и одиночеством. Будто кто-то вырыл огромный карьер, посреди цветущих лугов и полей, и с каждым часом высота и глубина его увеличивалась, почва размывалась и медленно но верно ссыпалась вниз.
Я каждый день вспоминала нашу последнюю встречу с Кириллом, наши последние объятья и самый сладкий и самый болезненный прощальный поцелуй. В те дни, когда я попрощалась с Кириллом, ни кто, ни чего и не заметил. Пневмонии у меня не было. От кашля и температуры помогли таблетки и микстуры. Вообщем выжила. Вопрос только в том, осталась ли при этом я жить? Не знаю. Моей недолгой пропажей обеспокоились только мать. Впрочем, она была вполне удовлетворена объяснением, что я утешала подругу, которую бросил парень, потому так поздно приехала домой. Можно сказать, что это было правдой – только вот той «выдуманной» подружкой оказалась я.
А что я должна была сказать? Правду? Кто бы мог поверить в столь фантастическую историю, которая и для меня кажется лишь красивой сказкой с грустным концом... Даже Алешка на собственной шее испытавший цепкую хватку Ариэль едва ли до конца поверил мне. Я до сих пор подозреваю, что он считает, что все было лишь плодом больного воображения, и что возможно, он просто перепутал реальность со сном. Что же, винить в этом его я не могла, если это так, то для самого Алешки это лучше.
