Нет, они, конечно, виделись — и в концерты ходили иногда, и споры вели, хотя спорили они редко, в основном соглашались друг с другом и обсуждали горячие для музыкального мира темы — но вовсе не так часто, как представлялось Сашеньке на момент давнего телефонного разговора. Исидора вспомнила неловкую попытку Сашеньки объясниться, он пришел в ее класс, долго мял в руках шляпу, наконец выдавил что-то вроде: «Я от многого могу отказаться в жизни, даже от тебя могу отказаться, но зачем?» — «Да затем, что я замужем, и люблю мужа больше жизни. Мы коллеги, Сашенька, музыканты — отказываться нет причины, мы вместе».

Но с тех пор они виделись еще реже, чем прежде, потом и вовсе перестали, он сухо раскланивался при нечаянных встречах, не восторгался, как прежде, удивляясь ее сходству с Ахматовой, — да и какое там сходство? Разве что глаза так же задумчивы и ровное каре темных волос каймой по выточенному строгому лицу.

Никонова просидела в декрете три года, за это время один из ее учеников стал лауреатом юношеского конкурса, двое поступили в консерваторию под гул восторженных восклицаний: попасть в класс к Исидоре стало пределом мечтаний, принципы ее работы вызывали споры, но дети преображались, это факт. И — они начинали говорить, как настоящие знатоки музыки! — при том, что музыканты так редко умеют высказаться, между нами говоря.

Исидора была занята с утра и до позднего вечера, ученики в школе, ученики дома, о пианистической карьере она и не помышляла уже. Как ни странно, она поняла, что истинное призвание — педагогика, и только она. Она не смирилась, найдя уйму объяснений, как это часто бывает, нет, она полюбила учительницу в себе. Можно бы добавить, что и себя в учениках полюбила, но это уже спорное утверждение. Исидора была вполне счастлива, это главное. Иногда она порывалась прийти к Сашеньке в класс, крепко обнять его, даже пригласить в ресторан, накормить-напоить как следует, выразить признательность за точную наколку. Порывы эти она с трудом, но сдерживала.

Времени ей вечно не хватало, даже для Алексея. Как-то она поняла, что, когда они видятся, она говорит с ним об учениках. Даже в постели — об учениках. Это ужасно. Благодаря положению Алексея, проблем у нее, кроме школы и класса с двумя роялями, не было. Рутинного быта или финансовых сложностей она так и не узнала. Алексей обеспечивал тылы мужественно и крепко. Ни внимания ему, ни ласки лишний раз — как она себя корила потом, после его ухода!

Обрушился лавинообразный скандал, его обвинили в превышении служебных полномочий, долго проверяли, сопоставляли факты, позже оправдали полностью, даже извинения принесли и очередную должность предложили, почет! — но дня через три сильнейший сердечный приступ отменил запоздалые жесты. Отвезли Алешу в больницу, часов пять или шесть боролись, он затих и ушел.

Да нет, они действительно были счастливы. При его жизни она ни разу даже не задумывалась о вещах, так мучивших ее позже. Алексей ребенка хотел — она все отмахивалась — потом, потом, Лешенька! Он на выходных отдохнуть планировал, билеты покупал — она репетиции назначала, отказывалась.

Домработница ему готовила и гладила, Исидора только на рояле играла для него иногда. Он очень любил ее слушать. И когда прелюдии Шопена звучали — взгляд снова становился таким, как тогда, в Ростове, в комнате с простенькими ковриками на стенах. Алексей обожал ее, любые проявления «разумницы Ланы» до последнего дня обожал, не уставал ей удивляться. Баловал, сюрпризы готовил заранее, платья тайно выбирал, даже из-за границы выписывал, в советские-то времена! Она как должное принимала, но смеялась ему в ответ беззаботно и радостно. Алексей смех ее любил и одного боялся — потери, в страшных снах видел, как бросает она его, уходит.

А ушел сам. В итоге.

Так осталась Исидора одна. Камин топить любила перед сном, хотя в доме и без камина тепло, но с ним красивей. По утрам в спальне глухие занавески поднимала, а там Белый Петербург за окном. Крыши, купола, остроконечные верхушки церковные. Город переименовали, но для нее он как был, так и остался Белым Петербургом — еще со времен первого восторга Ленинградом в инстанциях называла, в обычной жизни чаще всего вообще никак не называла, пока не переименовали, а про себя — Белый Петербург… Белый Петербург…

Только так.

В полете удобней всего у иллюминатора сидеть, все знают. Дэн такое местечко — «поближе к окну, от людей подальше» — специально заказал, заранее.

Первым делом он аккуратно разложил вещи в ящике над сиденьем, придвинул сумку вплотную к перегородке, чтоб не сдвигал никто, Россия ведь началась, ожидать можно любых неожиданностей. Рейс длинный, если повезет, он успеет выспаться наконец. Дэну достаточно было даже трех-четырех часов, но непременно кряду, чтоб не вскидываться по пустякам. Из Нью-Йорка вылетели поздно, такая сутолока при посадке-пересадке, он нервничал и не смог забыться даже на часок-другой. Переговоры сложнейшие в О., могут и затянуться на неопределенный срок, но начало состязаний по армрестлингу, так Дэн привык называть переговорный процесс, как назло, сразу по прилету, в гостинице успеет только переодеться. Специальная перелетная подушечка с собой, он расслабил резинку на спальной маске и демонстративно уткнулся носом в стенку: не тревожить, не трогать, не будить! Жаль, нет таблички: «Do not disturb», — подумал он, стараясь отключиться от звуков и толкотни в проходе. Ему удалось забыться мгновенно.

Он внезапно очнулся от нарочито зычного смеха, пробуждение далось Дэну тяжело, первое время звук трижды слышался, затем рассыпался, растягивался, будто на дне глубокой шахты. Понемногу звуки отстроились, оформились в развеселые мужские голоса, оживленная беседа велась на повышенных тонах.

— Веня, ты въезжаешь — я в том сейшене каденцию из концерта Моцарта перелопатил! В куски порвал, народ сгнил! И Родька на ударных так вписался, мы шабаш вдвоем устроили! Жаль, ты так и не подъехал, с виолончелью был бы просто улет! Такого конца фестиваля никто не ожидал, врубись — вначале два-три человека поддержали, зал в обмороке, тишина! А потом — как с горы лавина, что там началось!

— Кирилл, да мы сейчас в О. не сейшен, революшен устроим! Другого бы выгнали метлой со сцены, а тебе все прощается. У меня идейка давняя, две линии перемешать, «Deep Purple» с Билли Тейлором захуячить вперемежку, переходы через твои опорные риффы, супер!

— Сделаем, Веня, мы за три дня на уши их поставим. Ох, как здорово, что ты меня вытащил! Мамаша с ума сойдет, когда меня увидит, — каждый день звонит, долбит, чтоб ничего, кроме классики, не играл: «Потерпи, Кирюша, до конкурса немного осталось!» А я скажу, что дома и стены помогают: маму не видя, мне классика не в радость и конкурс невмоготу.

— Да мне стыдно, Кира. Отвлек гения от рояля. Потомки не простят.

— Жизнь один раз дается, а концерты три раза в неделю, иногда ежедневно, пока головушка, — тут Кирилл кулак к виску поднял, костяшками пальцев легонько коснулся, — простучим, Веня, три ровные четверти по дереву, чтоб не сглазить, — варит, на память не жалуюсь. И вообще не жалуюсь. Выпьем, родной, за уверенность и дружбу! Пли!

Зазвенели стаканы, соседи чокались, потом тишина — пьют. Несомненно. Дэн поморщился, как зубная боль пронзила: эта радость надолго. Мечта выспаться улетучилась. Интересно, который час — может, хоть три-то часа вздремнул? — Дэн оттянул маску вверх, взглянул на часы и тихо застонал. И сорока минут не прошло. Теперь куковать с этими алкоголиками, пока моторы жужжат. Крупно повезло, ничего не скажешь.

— I'm sorry to disturb you, sir. Me and my friend we are musicians, I appologise for such a fuss here. Take, please, a glass of our wonderful beer![1]

— Thanks, dear friends.[2]— Дэн, взглянув на раскрасневшееся от возбуждения лицо говорящего, решил не усложнять и тут же перешел на русский: — Я не пью пиво, тем более в самолете. В полете я предпочитаю крепко спать.