Я с удивлением отвечаю:

— Да. И завтра я поднимусь и снова буду делать то же самое.

И меня поражает, что эта перспектива, обычно возбуждающая, внезапно кажется пугающей, неприятной.

— Ну что ж, — говорит Н, гася сигарету и убирая пепельницу с кровати, — давай снова займемся тем, для чего приехали, пока есть такая возможность.

Она мягко проводит ногтями по мошонке и касается кончиком языка моей уретры.

Эта женщина — мой кумир.

У Сантьяго был план.

Во всяком случае, до того как он встретился с Мором. План выглядел примерно так.

Пойти в академию в двадцать лет (проучившись обязательные два года в Нью-Йоркском университете, как полагалось по заниженным требованиям управления, и чтобы родители от него отвязались), выйти в отставку с полной пенсией в сорок (если к тому времени еще будут существовать какие-то пенсионные фонды). А тем временем набрать столько свидетельств, дипломов, аббревиатур после фамилии, сколько требуется для подъема на более высокую ступень. Стать преподавателем, адвокатом, государственным служащим, судьей? Сантьяго еще не решил, но давно выбрал путь для достижения этого: сочетание программ бакалавра и магистра в колледже уголовного судопроизводства Джона Джея на Манхэттене. Он не сомневался, что обладание двумя этими дипломами выделит его из тех полицейских, которые наконец пробились к заветным воротам ОСИОП.

Разумеется, это было нелегко для полицейского из ОАБ, имеющего вторую работу. В управлении они считались кем-то вроде мусорщиков: чернорабочими, убирающими с улиц самый вредный человеческий хлам. О расследованиях не было и речи, инициатива казалась недозволенной, и вся система заслуг вызывала ухмылки и насмешки у рядовых ветеранов.

Однако же Сантьяго имел возможность использовать служебное время для практики в интернатуре по криминологии, для занятий по патрулированию, проведению расследования, психологии преступности и, разумеется, больших прикладных компьютерных программ на семинаре по уголовному судопроизводству, которые давали ему доступ к сообщениям КОМСЭТ[24] до того, как они получали широкое распространение, — такую возможность имели немногие полицейские, не входящие в командный состав.

Всему этому значительно способствовал Маккьютчен: его сразу же впечатлило усердие Сантьяго, и он активно поддерживал его стремление к дипломам. Капитан открыто возмущался снижением требований к каждой очередной группе новичков (полиция давно прилагала немалые усилия, чтобы набрать минимальное пополнение, а закаленные ветераны с каждым годом уходили в отставку все в большем количестве). Академические требования снижали для отбывших армейскую службу, а ветеранов афганской и иракской кампаний были тысячи. В результате наплыва молодых, горячих солдат, готовых стрелять по малейшему поводу, в немногих оставшихся газетах то и дело появлялись разгромные материалы, но ведь не может все идти без сучка без задоринки.

В тот день, когда его перевели в ОАБ, Сантьяго понял, что нашел в Маккьютчене покровителя. Капитан отнесся к нему дружелюбно, и Сантьяго решил, что у него есть какой-то скрытый и сильный мотив.

Это подтвердилось на той же неделе. Маккьютчен доверительно заговорил с Сантьяго у себя в кабинете — он сидел в своем укрепленном кресле и так уничтожал бутерброд с тунцом, что Сантьяго затошнило.

— Экономические неурядицы порождают социальные, — сказал Маккьютчен с набитым ртом. — Социальные, в свою очередь, порождают политические. Возьми засилье республиканцев в законодательных органах государства и штата. Вновь пробудившаяся любовь к Великой старой партии тут ни при чем, просто демократы выдохлись, как и в предыдущем цикле, когда мы только вошли в Афганистан и Ирак. Теперь четыре года инфляции, безработицы и падения цен на жилье довели страну до тревожного беспокойства — хоть и говорят, что истоки социальных болезней можно проследить до предыдущего цикла, когда у власти были республиканцы. Люди выражают свое недовольство через право участвовать в выборах. «Долой этих жадных, продажных демократов! — кричат они. — Да здравствуют правые, дорогу новому наказу избирателей, красному знамени перемен!» Коллективная память — слабая, ненадежная штука.

Маккьютчен подчеркнул свою точку зрения, откусив большой кусок. Края конца бутерброда угрожающе обратились к Сантьяго.

— Теперь, при больших выборах, не осталось ничего, способного отвлечь народ от мерзостей действительности. Новое требование перемен очень похоже на старое: изменение разрушительного налогового кодекса, строгая экономия бюджетных средств, принудительные жилищные субсидии. Нам говорят, что все это для вящего блага. Но качающийся слева направо маятник не изменит затруднительное положение страны в краткие сроки. Собственно говоря, по риторике этой кампании ясно, что новый босс ничуть не лучше старого и никакого исцеления от наших болезней не будет. Теперь люди, потерявшие жилье и работу, скатываются на дно. Восстановление их прежнего статуса становится мифом. У них нет стимулов и нет надежды. Они ищут утешения в наркотиках. Не находя, озлобляются. Неизменно винят в своем положении других. Время от времени выражают свои чувства с помощью острых предметов, огнестрельного оружия или неизменно популярных самодельных взрывных устройств. И тут вмешиваемся мы.

Бутерброд исчез. Маккьютчен облизал пальцы и громко чмокнул губами; этот звук напомнил Сантьяго документальные съемки хирургических операций, которые он иногда смотрел по кабельному телевидению во время бессонницы.

— Недавний подъем, скажем так, мощной волны недовольства среди наших сограждан вызывает вопрос: где эти добрые люди берут принадлежности, чтобы резать, сжигать, взрывать друг друга так часто, что это стало печальной повседневной нормой? — Маккьютчен вытер пальцы одной бумажной салфеткой и высморкался в другую. — Объяснение нынешнего сценария растленности и порочности я оставляю тем, у кого более высокие образование и зарплата. Меня беспокоит, что преступники лезут через щели, пока все отвлечены бойней на переднем плане.

Маккьютчен задумчиво рассмотрел содержимое салфетки, словно авгур, предсказывающий будущее по внутренностям птиц.

— Здесь происходит нечто новое, перемена в форме улиц. Они более, как это называется, аморфные, нежели привычно мне. Чем больший крах терпит открытый бизнес, тем активнее становится теневая игра. Точки отбивают клиентов у баров, через них проходит океан дерьма, но поскольку они постоянно меняют место, их невозможно прикрыть. Естественно, этот хаос создают спекулянты, а не обычные остолопы. Все это требует денег, планирования, снабжения и людей.

Маккьютчен сделал эффектную паузу, слегка испорченную подавленной отрыжкой.

— Сейчас разница между организованной и неорганизованной преступностью измеряется в миллиардах, морских милях и международных границах. Где были вы, когда продавали Крайслер-билдинг? То же самое происходит на улице. И я никак не могу поверить, что эти дела проворачивают те самые олухи, которых мы тревожим из ночи в ночь. У них нет ни мозгов, ни рабочей силы. На улице слишком много наркотиков, слишком много оружия, слишком много подпольной торговли.

Маккьютчен сложил руки и оперся локтями о стол, заскрипевший под его тяжестью.

— ОСИОП нужно до отказа запустить руки в задницу этого животного, — Сантьяго поморщился от неудачной образности капитана, — но он этого не делает. Что-то неладно. В ОСИОП что-то подгнило. Эта машина не выполняет свою работу — во всяком случае, для нас. Я хочу привести ее в порядок.

Сантьяго изумленно посмотрел на своего начальника.

— Вы хотите тайком расследовать деятельность ОСИОП?

Это было беспрецедентно, немыслимо. В пестрой истории Нью-Йоркского управления полиции проводилось немало служебных расследований, но самыми удачными были те, которые возглавляли федеральные власти и поддерживали власти штата. Для ОАБ — метельщиков улиц, ловцов бреднем, полицейских-таксистов, называйте их как угодно — тайно проникать в занимающееся расследованиями подразделение высшего уровня, такое, как ОСИОП, было неслыханным делом. И опасным.