Морщины вокруг горящих карих глаз Мактаггерта постепенно разгладились.

— Есть множество вещей, совершаемых во имя той или иной религии, которые мне не нравятся, — сказал он. — Тем не менее они все равно делаются, неизменно ради чьего-то представления о том, что такое добро. Относительно большей части из них никто не вправе и не обязан судить, хорошо это или плохо, и тогда я просто говорю себе, что это не мое дело. Но вот это дело — мое, оно относится к моим прямым обязанностям; я не должен ни верить в это, ни изучать это, ни понимать это. Но я обязан это прекратить. — Он наклонился через стол к Кэлу. — Вот почему я принимаю ваше предложение, профессор.

Кэл был захвачен врасплох. Хотя полицейский и хотел откровенно поговорить с ним в чистилище мрачного бара, Кэл отнесся к этому всего лишь как к симптому усталости старого служаки, столкнувшегося с трудным случаем: вроде как посетить исповедальню, прежде чем снова отправиться самому решать свои проблемы. А чем больше новых подробностей Кэл узнавал об этом деле, тем сильнее ему хотелось с ним завязать. Изучение «городского примитивизма» выглядело привлекательной абстрактной идеей, но тогда он еще не задумывался о том, что ему самому придется принимать участие в расследовании целого ряда диких и страшных убийств. Допустим, ему удастся все же отыскать какую-то важную информацию, но не станет ли он сам тогда мишенью для убийц? Сейчас не время ему заниматься чем-либо опасным. Крис нуждался в нем, у него ведь никого нет, кроме отца.

И к тому же Крис тоже для него все, что у него есть, подумал Кэл. Не может ли случиться так, что попытка раскрыть убийства детей подвергнет его собственного сына какому-то дополнительному риску? Риску стать…

Эта мысль была настолько чудовищной, что он не позволил ей оформиться до конца. Он отпил глоток из своего стакана и начал перебирать в уме предлоги, чтобы отказаться от своего собственного предложения и извиниться перед Мактаггертом.

И все же он этого не сделал. Он продолжал взвешивать, что важнее — опасности, которым могут подвергнуться он сам и его сын, или нечто иное — знание, которое он мог бы получить в качестве награды за смелость. Предположим, что человеческое жертвоприношение было совершено — не как всплеск безумной религиозной одержимости, но по заранее обдуманному плану, не однажды, а несколько раз, не сумасшедшим-одиночкой, а общиной истинно верующих, богобоязненных людей Суметь понять, как такое могло произойти, значило сделать прорыв в самую сердцевину темной стороны человеческой природы.

Мактаггерт пристально смотрел на него, ожидая ответной реакции. Затем снова заговорил:

— Ты знаешь, Кэл, — знакомые, наверное, так тебя зовут, не могу вообразить, что они называют тебя Кэлвином, — я ведь и в самом деле могу воспользоваться твоей помощью. Эти дела с Вуду, которые мы расследуем, — этот культ не просто какая-то религия. Это больше похоже на… на некое тайное общество. Вроде того, каким была мафия лет тридцать тому назад. То здесь, то там находят трупы, и невозможно схватить за руку, кто это сделал. Никогда. То же самое с этой Сантерией. Мы знаем, что она существует, и мы можем найти массу людей, которые к ней принадлежат, группы по сто и больше человек, которые регулярно собираются и служат своим богам. Такие группы называются «семьями» — даже это совсем как в той чертовой мафии. Но совершенно неважно, что именно мы знаем. Когда мы пытаемся собрать в целостную картину все, что мы знаем, то не видим ничего, кроме тумана. Здесь даже языковый барьер не дает нам проникнуть внутрь этого сообщества.

— Но разве в полиции нет испаноязычных сотрудников? — спросил Кэл.

— Конечно, есть, двое непосредственно мне подчинены. Но с того самого времени, как стало понятно, что у нас на крючке, все наши латиноамериканцы избегают участвовать в этом расследовании. Они боятся. И порой мне самому бывает страшно.

— Боятся чего?

Мактаггерт взял свой стакан, но, увидев, что он пуст, обернулся к бару, как будто хотел заказать еще. Но промолчал и через несколько секунд снова обратился к Кэлу:

— Я уже рассказал тебе про семьи. Во главе каждой из них стоит некто, называемый «сантеро» — что-то вроде священника. Нам удалось узнать имена некоторых из них — они известны повсюду, где живут испаноязычные. Ну и парочка моих людей отправилась навестить одного из этих типчиков, и пока один сыщик заговаривал ему зубы, другой сумел пробраться в соседнюю комнату и быстро обыскать ее. Он нашел нож — необычной формы, с кривым лезвием и резной деревянной ручкой, — который выглядел так, будто на нем запеклась кровь. Поэтому он сунул этот нож себе в карман. — Кэл недоуменно поднял брови, и Мактаггерт это заметил. — Конечно, забирать без ордера на обыск возможные вещественные доказательства неразумно, их потом наверняка нельзя будет использовать в суде как улики. Но этот мой сотрудник был очень огорчен нашим бессилием, как и все мы. Нам нужны были ответы, неважно, каким образом они будут получены. К тому времени, когда мы смогли бы добиться ордера, кровь уже могла быть смыта. Поэтому он просто положил его в карман. Этот человек потом клялся, что заметить кражу было совершенно невозможно. Сантеро находился в другой комнате, спиной к двери, и смотрел в противоположную сторону, на стену. Но когда беседа закончилась и сыщики уходили, этот маленький пуэрториканец с обезьяньей мордочкой сказал: «Я знаю, что вы сделали». Вот и все. Никаких протестов, никаких угроз или проклятий. Но когда мои люди позже рассказывали мне об этом, они оба заявили, что были до смерти напуганы. А Лецке — тот, кто украл нож, у которого он лежал в кармане, — сказал, что как только сантеро заговорил, он совершенно определенно почувствовал болезненное жжение у себя на бедре, будто нож в его кармане был раскален докрасна.

Мактаггерт замолчал. Кэл произнес:

— Не так уж это удивительно на самом деле. Может быть, на стене, на которую смотрел сантеро, было зеркало, а что касается жжения, то это могло быть следствием вины, чисто психологическая реакция…

— Погодите, это еще не все, — мягко перебил его сыщик. — Мы сделали лабораторный анализ. Кровь принадлежала какой-то птице, возможно, курице. После этого Лецке не знал, что ему делать с украденным ножом, чтобы очистить свою совесть. Он мог выбросить его или оставить в полиции на складе, но Лецке считал, что он должен его вернуть. Так что в конце концов он положил его в конверт и оставил в своей машине в ящичке для перчаток, рассчитывая отправить его хозяину по почте, как только ему случиться проезжать мимо почтового отделения. Целую неделю он о нем не вспоминал. Затем однажды ночью, после позднего дежурства, он возвращался к себе домой по Лонг-Айленду, шел дождь, и его машину занесло. — Мактаггерт запнулся и моргнул. Затем набрал воздуху в легкие и скороговоркой выпалил остальное, комкая фразы: — И он врезался в столб, крепко врезался, машина в гармошку, и Лецке так чертовски зажало, почти расплющило, что медикам пришлось оттяпать ему обе ноги выше колен, чтобы вытащить его оттуда живым, оттяпать прямо там, на месте.

Кэл помолчал, давая Мактаггерту возможность оплакать горестную судьбу своего сослуживца.

— Лейтенант, — сказал он наконец, — вы уже не допускаете…

— Нет, конечно, нет! — горячо воскликнул Мактаггерт, защищаясь от невысказанного упрека. — Человек устал, дорога была мокрой, тысячи аварий на дорогах происходят ежедневно — почему бы такому не случиться с полицейским? — Мактаггерт понизил голос. — Но после несчастного случая весь отдел стал уклоняться от расследования этого дела. Они ссылаются на загруженность другой работой, но это лишь отговорки. Я знаю это, я борюсь с тем же самым. Словно что-то держит нас на расстоянии вытянутой руки, как магнит, который отталкивает. Мы знаем, что истина где-то тут, но мы не можем до нее добраться. Поэтому сворачиваем в сторону.

Кэл был ошеломлен неожиданным признанием сыщика. Насколько же отчаянно Мактаггерт в нем нуждался! Полицейский открыто признал, что успех расследования мог зависеть от Кэла. Любителя просили подхватить мяч, который упустили профессионалы.