– И часто такие случаи бывают? – спросил Данилин.

Николай Иванович повернул голову, посмотрел на Данилина очень внимательно, точно изучал его. Потом сказал:

– Нечасто. Но бывают. Я слышал, у каждого нелегала случаются такие моменты, когда нестерпимо хочется сделать что-то в этом духе. Бессмысленное и сокрушительное. Самоубийственное, фактически. Потому что после такого надо, в общем-то, с собой кончать. Или идти сдаваться в местную контрразведку. Но в подавляющем большинстве случаев такие порывы успешно подавляются. Якобы и Молодого такой сон преследовал: что он звонит в «Таймс» и говорит: я такой-то такой-то и делаю то-то. И каждый раз просыпался в холодном поту. А Брик каким-то образом сон с явью перепутал. Ну, с алкоголем вроде тоже у него были проблемы, и женщина, разумеется, фигурировала.

– Ну и что дальше с ним было – с Бриком?

– Пошел и сдался. При том что газетчики ему не поверили, решили, что это розыгрыш. Трубку бросили! Он за голову схватился: что я наделал. Но поздно. Рассчитывать, что такой разговор пройдет без последствий, невозможно. Думал-думал – и пошел вербоваться к канадским коллегам. И нанес нам очень много вреда. Двойником стал. Активно работал, талантливо. Они же все талантливые, нелегалы наши, по определению. Гении практически.

– Неужели все без исключения? – не удержался от вопроса Данилин.

– Нелегального резидента подготовить и внедрить – это таких денег стоит – все равно что истребитель сверхзвуковой построить. Подготовка индивидуальная. Их в юном возрасте, как правило, берут на заметку. Ведут, пестуют. Вон Молодого ребенком еще в США отправляли язык учить. Потом еще сколько лет возились с ним, супермена из него делали. И сделали. Такую нелегальную разведку какую мы имели, ни одна западная страна позволить себе не может. Это как метро – никому такие дворцы под землей строить было не по карману. Только нам. А теперь весь мир к нам ездит, стоят толпы с разинутыми ртами на «Площади Революции» или на «Маяковской» и писают от восторга – такого нигде не найти… Правда, на новые станции – на «Профсоюзную» или «Фили» – что-то не очень-то интуристы валят… это почему, спрашивается? Не догадываетесь?

Данилин хотел было что-то ехидное вставить про египетские пирамиды, но сдержался, не стал сбивать Николая Ивановича, а то и так тот уклонялся куда-то в сторону.

Вдруг опять почему-то Зорге вспомнил, как Сталин ему не верил, считал, что тот, как недобитый коминтерновец и немецкий коммунист, нацистов ненавидел и после заключения советско-германского пакта утратил всякую объективность, все норовил Гитлера в глазах Сталина разоблачить. А Сталин хотел не разоблачений. а информации. Причем такой, чтобы подтверждала сталинскую прозорливость. А Зорге все настаивал, что Германия обманет, и тем самым ставил Сталина в идиотское положение. А ведь истина – понятие относительное, зыбкое, а непогрешимость лидера – абсолютная! И потому Сталин Зорге возненавидел и не пожелал пальцем пошевелить, чтобы его спасти, когда японцы его арестовали. Хотя возможности были – ведь с Японией до 45-го не было войны, даже дипотношения сохранялись. Японцы ждали – ждали, что им русские за Зорге предложат, да не дождались. И тогда они Зорге повесили.

И как-то так выходило у Николая Ивановича, тем не менее, что Сталин все равно был прав. В своем праве, как он выразился, потому как был он генеральный настоятель.

«В себе ли вообще этот Николай Иванович?» – подумал тут Данилин. А тот продолжал:

– Вот после Зорге Сталин и решил окончательно – никаких иностранцев. Только чтобы свои, родные, доморощенные, чтобы в погонах и члены партии. В том числе и в нелегальной разведке такой порядок был заведен. Сталин велел: делать Джонов и Жанов из наших собственных Иванов. Вот они могут нелегальными резидентами быть, а остальное – агентура! То есть так, человеческий подручный материал кратковременного использования. И мы с этой невозможной задачей справились – единственные в мире. Уникальный эксперимент – доказали, что можно наших людей в настоящих англичан, французов и прочих превращать. Вернее, в двойных людей. Матрешка: внутри одного – другой.

Николай Иванович вдруг замолчал надолго. Данилин даже испугался, не спит ли он с открытыми глазами? Но Николай Иванович нарушил наконец молчание и сказал невпопад:

– А Евгения Брика потом нам один из канадских коллег продал – за пять тысяч долларов. Их нравы, канадские.

– Ну и как он… умер? – спросил Данилин.

– На эту тему я не хочу говорить, – сказал Николай Иванович, совсем перейдя на шепот – Данилин еле-еле расслышал его.

– Нет, погодите, погодите! Это ведь не секрет никакой, это давно известно, что за… это, за переход на сторону противника, вообще за предательство, разведчиков у нас приговаривают к смерти.

– Ну да, конечно. Приговаривают.

– И Брика приговорили?

Николай Иванович пожал плечами. Опять прошептал:

– Наверно.

– Ну а бывали ли исключения? В каких-нибудь особых случаях, учитывая обстоятельства…

Николай Иванович пожал плечами.

– А правда, – спросил Данилин, – что Пеньковского за то, что он к англичанам перекинулся, живьем сожгли? Приговорили к расстрелу, а на самом деле положили в открытый гроб и медленно так – по самодвижущейся ленте – в печку крематория? В присутствии коллег? – спросил Данилин.

– Не знаю, – сказал Николай Иванович, – это же дела ГРУ, военной разведки. Это же их предатель, не наш. Но слух такой – про крематорий – ходил вовсю. Педагогически очень полезный.

Помолчал, посмотрел в потолок и, чуть повысив голос, добавил:

– Кстати, насчет Пеньковского, – он тоже в английской форме фотографировался, и какое-то подобие ордена ему тоже вручали. Но все это была так, бижутерия… Как же, сделали бы его англичане своим офицером – ждите. Так что не у одного Филби, у всех у них судьба такая.

– У кого это у них? У предателей? – не удержался Данилин.

Николай Иванович снова посмотрел внимательно, сказал четко, раздельно и громко:

– Это Пеньковский был предатель. А Филби высокоидейный наш помощник. Англичанин, верный идеям марксизма и Советского Союза.

После этого Данилин не знал, что еще и сказать. Предложил:

– Еще чайку, может быть?

– Нет, спасибо, – отвечал Николай Иванович.

«Выпить небось хочет, но ведь ни за что не признается!» – подумал Данилин, а вслух сказал:

– Вам, наверно, Миша, рассказывал, какое мы странное письмо из Англии получили.

Николай Иванович сделал небрежный жест рукой, который Данилин понял так: «Что-то мне ваш Миша говорил такое невнятное, но я лишних вопросов стараюсь не задавать».

– Вот, взгляните, – решился Данилин и протянул Николаю Ивановичу письмо. – Вы же по-английски читаете?

Николай Иванович секунду поколебался, потом все-таки осторожно взял письмо в руки, надел очки. Стал читать. Лицо его при этом оставалось совершенно невозмутимым. Дочитал до конца. Аккуратно положил его на кухонный стол. А потом вдруг резко встал и направился к двери, на ходу натягивая пальто. Обернулся в прихожей, что-то пробормотал. То ли до свидания сказал, то ли еще что-то.

И хлопнул дверью.

– Погодите, погодите минуту! – закричал ему вслед Данилин. Но что было толку кричать. Того уже и след простыл.

Ольга была одного роста с Данилиным, а когда надевала каблуки, то становилась выше него. Вот в чем было дело. Вернее, нет, дело было совсем не в этом, а в том, что однажды, в самом начале, она сказала ему: «Имей в виду, я прилепляюсь очень крепко. Если что – отдирать больно будет». – «Кому больно?» – зачем-то спросил Данилин. «Всем», – сказала она, и у нее вдруг стало такое особенное выражение лица… у Данилина даже похолодело внутри. Но он виду не подал, даже, кажется, засмеялся, хоть и не очень натурально.

Когда Ольга злилась, ее большие карие глаза вдруг делались меньше, ноздри раздувались, а подбородок как будто выдвигался вперед. Данилин несколько раз собирался сказать ей: «Не сердись – тебе не идет». Но не решался, опасаясь, что это лишь спровоцирует еще более высокий градус язвительности и раздражения.