Проезжая мимо, можно было не заметить его вовсе – дом был старый, дореволюционный, выцветший, с облезлой дверью подъезда и темными запыленными окнами, типичный «крысятник», которых немало еще осталось на Подоле. Со своими двумя невысокими этажами он затерялся между более современными зданиями – примитивом советских шестидесятых: так, мелькнет за автомобильным окошком какое-то размытое серое пятно. И человек, появившийся у замшелого подъезда однажды в сумерки, тоже был серый, неприметный, закутанный в темный плащ неопределенного цвета. Кажется, он спустился со стороны Крещатика, но так незаметно, как будто вырос из-под земли. И секунды не простоял он перед дверью, пробежал по кодовому замку пальцами – и растворился в черной гниловатой пасти подъезда, будто его и не было никогда.

Десять минут спустя откуда-то со стороны Константиновской появился второй. Незаметно отделился от людского потока – и двух секунд не прошло, как он уже одолел половину переулка и оказался перед той же обшарпанной дверью. Он тоже знал, как обращаться с кодовым замком, и бесшумно проскользнул внутрь.

Если бы в доме были установлены светочувствительные камеры (что было вполне вероятно), то они зафиксировали бы, как сначала Первый, а потом и Второй поднялись по лестнице на один этаж и позвонили в одну и ту же дверь – квартиры справа. Но вот от установленных в квартире микрофонов толку было немного. Всего и удалось записать одно только слово, да и то неразборчивое, в самом конце пребывания в квартире обоих гостей.

Встречавший их мрачный человек небольшого роста, одетый в синий халат, лишь кивнул в знак приветствия.

В полном молчании пришедшие уселись в кресла напротив длинного, вдоль всей стены, зеркала. Откуда-то появилась женщина, тоже в халате, но в белом, стала разводить воду, принялась за стрижку. Стригла не спеша, смотрела в зеркало, пыхтела, старалась. Минут через тридцать стало очевидно, что прически выходят совершенно одинаковые, и тут выяснилось, насколько Первый и Второй похожи друг на друга. Обоим около шестидесяти, одинакового примерно роста и телосложения. Один, правда, совсем седой, а второй еще почти совсем темноволосый. Но женщина поколдовала над смесью каких-то красителей, и вот в зеркале уже две совершенно одинаковые головы, с легкой проседью на висках. Не говоря ни слова, женщина исчезла, и ее место снова занял мрачный тип в синем халате, который принес с собой целый чемодан грима – но не только. Из чемоданных недр он извлек белую маску из какого-то необычного материала, да еще с внутренней толстой начинкой. Он присоединил к маске идущие в угол провода, приложил ее к лицу Второго, плотно прижал… Потом держал так довольно долго.

Если Второй испытывал при этом хоть какие-либо неприятные ощущения, то виду он не подал. Разве что чуть-чуть, еле уловимо, дрогнул в какой-то момент, когда, наверно, стало слишком горячо. Человек в халате поспешно отсоединил провода от маски. Подержал ее еще несколько минут прижатой, потом осторожно, медленно отнял. Под маской оказался слой чего-то белесого, неаппетитного, под которым черт лица было вообще не разобрать. Гример стал аккуратно, медленно снимать эту пленку, и под ней обнаружилось нечто уже похожее на лицо – только противоестественно бледное, будто мертвое. Теперь в ход пошли запасы грима и красок.

Глядя в зеркало, он будто рисовал портрет. Лицо Первого – на лице Второго. Недовольный результатом, человек в халате переделывал, исправлял… Заходил с одной стороны, с другой, подолгу вглядывался в зеркало. Его явно беспокоила верхняя губа: у Первого она была чуть крупнее, резче очерченной, чем у Второго, никакой грим не помогал. Тогда он извлек из чемодана несколько пар усов; приложил одни, потом другие, наконец сделал выбор. Получились невзрачные щеточки, нельзя сказать, чтобы очень уж шли они к этим двум лицам, вернее, теперь уже одному лицу, но проблема губы была решена.

Тем временем Первый и Второй сохраняли полную, нечеловеческую невозмутимость. Можно было подумать, что оба они страдают жестокой формой аутизма, настолько равнодушно смотрели они в зеркало прямо перед собой, не обращая ни малейшего внимания ни друг на друга, ни на гримера-художника. Как будто им было и вовсе неинтересно, что он проделывает с их лицами.

Минут сорок упорного труда, и вот они уже почти превратились в однояйцевых близнецов. Почти – все же какое-то неуловимое, но глубинное отличие сохранялось. И именно оно, наверно, не давало покоя мрачному типу в синем халате, который морщился, поджимал губы, ходил вокруг с такой гримасой, будто у него болели зубы. Щурился, всматривался в зеркало. Прикасался одной из своих щеточек к лицу то одного, то другого. Что-то в глубине глаз, в выражениях лиц, нечто внутреннее, проступавшее снаружи, не поддавалось причесыванию, приглаживанию, запудриванию.

Но все это можно было разглядеть, только как следует присмотревшись. А так – если бы кто-нибудь вдруг вошел в комнату, то увидел бы двух близнецов, безучастно сидевших на круглых стульях перед гигантским зеркалом.

Наконец человек в синем халате закончил работу, слегка пожал плечами, кивнул зеркалу, вроде раскланялся: дескать, сделал все, что мог.

Повернулся и исчез.

Первый и Второй еще посидели пару минут, словно ожидая продолжения шоу. Потом, поняв, что продолжения не будет, Первый встал, отряхнул пиджак, вытер короткую шею бумажным платком и пошел в прихожую одеваться.

Второй некоторое время еще сидел в одиночестве с закрытыми глазами. Потом и он не спеша встал. Отряхнулся. Бросил на себя последний взгляд в зеркало. И вдруг не сдержался, издал какой-то звук, шепотом произнес одно всего слово. То ли «факт». То ли «факс». Или что-то в этом роде. Как будто подвел итог всему произошедшему.

Жена в конце концов взяла письмо из рук Данилина, но с таким брезгливым видом, будто это был какой-то мусор, сомнительная, грязная тряпка или мерзкое насекомое. Читала, поджав губы и наморщив нос, но постепенно черты ее лица разгладились, глаза загорелись, через минуту она уже не могла оторваться. Прочитала. Отложила в сторону, сказала, ни к кому не обращаясь: «Ни фига себе!» Потом снова взяла письмо и принялась читать заново.

А поначалу ведь и видеть его не хотела. С ночи Данилин подложил письмо на столик, за которым она пила кофе – в былые времена они завтракали там вместе, – однако утром она сделала вид, будто ничего не заметила. Думала, наверно, что Данилин отстанет от нее после этого. Но нет, не на того напала. Данилин пошел за ней на кухню с письмом в руке и, как только она наклонилась над раковиной, закинул его на конфорку плиты – уж там его не заметить не получится! Закинул, как ему казалось, ловко и незаметно. «Ну, и в чем дело, почему я должна это читать? Это что, любовное послание какое-нибудь? И почему по-английски?» – сказала жена, не оборачиваясь и продолжая мыть посуду. Данилин был настолько поражен, что не нашелся, что сказать внятного, только промычал что-то. Что-то насчет глаз на затылке. Жена наконец обернулась, вытерла руки полотенцем и впервые посмотрела прямо в лицо Данилину. «Так в чем дело?» – повторила она скорее грустно, чем враждебно. «Видишь ли, Таня…» – начал было Данилин, но жена лишь нетерпеливо взмахнула рукой, дескать, ладно, сейчас сама разберусь, что ты тут мне подсовываешь и зачем.

Она прочитала письмо два раза, несколько раз возвращаясь к отдельным местам. Потом сказала: «Смотри, вода на него попала». «Ага, разговаривает!» – про себя обрадовался Данилин. А вслух сказал: «Не страшно, высохнет… И вообще, ты же видишь – это ксерокопия. Я лично вчера на ночь глядя сделал, когда никого уже не было. И в отделе писем должны были еще одну снять. Это правило у нас такое: если главному адресовано и сквозь заслоны пропущено, а тем более из-за границы, то автоматически делается ксерокопия. И все регистрируется». – «Ну конечно, раз главному, тогда конечно, – насмешливо отвечала Таня. – Но скажи, зачем тебе так уж было нужно, чтобы я это прочитала?» – «А что, разве тебе неинтересно было?» – «Еще бы неинтересно… Но в чем была сверхзадача – ты просто меня развлечь хотел перед началом рабочего дня?» – «Нет, я хотел узнать твое мнение. Воспользоваться твоей знаменитой интуицией…»