– Давайте условимся, Павел Григорьевич: сегодня только мы двое, и больше никого. Поймите меня правильно. Мне хочется так…

Она недолго подождала. Чсркашин наклонился к ней ближе, коснувшись ее щеки, и как бы выдохнул чужим, сдавленным голосом:

– Мне почему-то кажется, Ирина Григорьевна, что я вас знаю давно, давно…

– Не надо так… Вот и шаблон. О нем я вам напоминала. Так же все говорят…

Он высвободил свою руку, нахмурился.

– Не обижайтесь на меня, – попросила Ирина с прежней теплотой, – ладно? Может быть, мы больше никогда не встретимся. Лучше, если мы добром будем вспоминать друг о друге. Я иногда делаю необдуманные поступки… еще чаще необдуманно говорю…

Они молча дошли до последней платформы с коксом, поверху забрызганным известью.

– Видите, черная поверхность покрыта белым. Возьмите с платформы хотя бы ведро кокса, и хищение будет заметно… – Она беззвучно рассмеялась. – Не всякий человек согласился бы на такую процедуру…

– Особенно женщины, – нарочито дерзко добавил он.

– Некоторые, – поправила она его с достоинством и сухо сказала: – Вернемся в вагон. Ну… Помогите же мне… офицер…

Черкашин нагнулся с площадки, взял ее за узкую кисть руки, обтянутую лайковой перчаткой. Прикоснувшись к нему всем телом, она обдала его запахом духов и кожи. В вагоне Ирина задержалась в коридоре. Поезд мягко тронулся. Мимо проплыли железнодорожные высокие фонари.

– У нас мужчины разучились ухаживать за женщинами, – грустно упрекнула Ирина. – Забыты пушкинские времена…

– Не знаю даже, что вам ответить… – Черкашин замялся.

– А вы не отвечайте. Давайте догадываться, о чем думает каждый из нас…

Заботин приподнял голову с подушки, включил свет и, нагнувшись, оглядел купе.

– У Черкашина, видно, на винты намотало… – буркнул он. – Ты спишь, флотоводец?

– Дремлю, – ответил Говорков, в душе отчаянно завидовавший успехам Черкашина у женщин. – Дамочка экзотическая, как водоросли Саргассова моря. Ты заметил, что любая из ее вещей – «мейд ин»?

– Заметил. Я же из боцманов. – Заботин удобнее пристраивал на вагонном лежбище свое сырое и неуклюжее тело сорокалетнего мужчины. – Заглядывая вперед, можно уверенно предсказать: муженек у нее будет «мейд ин Севастополь». Наши марсофлоты сразу идут на такую приманку. Скажи, плохой бабец, а?

– Что есть, то есть, лукавить не стану, Савелий Самсонович. Только не моряцкая она находка. – Говорков приподнялся на локте и воззрился выпуклыми светло-серыми глазами на собеседника. – С такой поштормовать денек-другой, а потом отрабатывай, браток, задний ход.

– С такой ежели поштормуешь, заднее направление не отработаешь. – Заботин вздохнул. – Она, как пиявка, пока кровушки не напьется, не отвалится…

– Может, и преувеличиваешь. Ты в людей, что ли, не веришь?

– Почему же не верю?

– В кого?

– Во всех, в большинство… В Ступнина, к примеру, верю. В Лаврищева верю… В Михайлова верю…

– Ишь куда оборотился! К адмиралам. Попробуй не поверь… – Говорков, видимо, решил разговориться. – У меня вот жена красотой не блещет, зато жена. А эта хороша, каналья, и аппетитна, а не жена! У Пашки жена тоже красотой не блещет, а как подруга жизни – лучшей не отыскать. И детишки у него этакие милые, леденцы…

– Жена у него гостеприимная и честная, – согласился Заботин. – Моряку нужна честная жена.

– Верно. Лишнее в башку не полезет.

– Чтобы никому в голову не пришло подшутить над тобой: «Подвахтенные вниз!»

– Пашке этот возглас не грозит.

– Ему не грозит, – согласился Заботин, – у него супруга надежная, как стальной кнехт…

Вот на таком жаргоне беседовали два солидных офицера, пока их товарищ находился в завидной самовольной отлучке. Надо сказать, что этот особый жаргон моряков вырабатывался не в салонах или береговых ведомствах, а в училищах и на кораблях. Им нередко злоупотребляли, старались щегольнуть с целью отделить себя, грубых морских волков, от аппаратных белорунных овечек. Если вы заметите на форменной фуражке прозеленевшего «краба», или «морскую капусту», как шутливо называют свой герб моряки, не относите это за счет неаккуратности. «Краб» с седоватой прозеленью – верный признак просоленного морячины, так же как поношенный китель и обтрепанные на нем погоны с черными линиями корабельных званий. Чтобы добиться такого вида, приходится немало побродяжить по морям и океанам, хлебнуть забортной тайфунной воднцы, излазить низы, потереться у переборок, машин, оптики…

Поезд нагонял упущенное время. Вагоны изрядно бросало на крутых поворотах. Отогнанный сон пока не возвращался к двум сослуживцам на их верхние полки.

– Павел когда-то был Павел, а последнее время начал портиться, – сказал Говорков. – Видел, каков он? Одну звездочку добавили, а гонор вырос на целую «муху».

Под «мухой» подразумевалась адмиральская звезда.

– Я-то с ним вплотную не сталкивался, а те, кому приходится, замечают: забурел Пашка, – солидно подтвердил Заботин. – Вот про Ступнина никто же… А и он идет вверх.

– Ступнин? Ступнин – морячина. Его на паркет не затащишь. У него идеал – корабль.

– Рад, что ты так его оцениваешь. Меня подсватывают к нему. Старпомом. Не миновать снова с ним плавать.

– Недурненько бы у вас получилось, давние друзья. Вы – сочетание. Гармония. Гармоническое складывается из некрасивого и красивого, из доброго и злого, из уродливого по форме…

– Брось ты, Говорков, бормочешь не то…

– Шучу, конечно. Ишь заболтались наши спутники. Не пойти ли на розыски?

– Зачем? Взрослые люди…

– Паша всегда ищет покровителей, – строго сказал Говорков. – Найдет покровителя и вцепится в него, как вошь в кожух. А с народом грубит. Его сослуживцы не любят. Если взять Ступнина, у того друзья, а ведь у Павки и друзей-то никогда настоящих не было…

– А мечтает попасть на новый, на «Истомина».

– Слыхал.

– Ему и корабль-то нужен как трамплин, – сказал Заботин, – оттолкнуться от палубы и прыгнуть на высшие курсы. Будь здоров, не кашляй, свежей выпечки адмирал…

– В нашенские времена к адмиралу трамплин трудно подобрать. Разве только упрятать себя под воду, на новую технику. – Говорков тяжело передохнул. – Высоко летают «черные мухи». Надежный мухомор надо на плечи приспособить, чтобы они на наши погоны спустились.

– Кому как. Одному трудно, а другому черти детей качают…

На этом пессимистическом изречении Савелия Самсоновича Заботина закончилась беседа. Каждый теперь думал про свое под убийственно-монотонный перестук бандажных колес. Заботин и не мечтал о «мухе». Пределом его вожделений были три звездочки на двухпросветном погоне. Он любил флот и не гонялся за чином и славой. Такие служаки трудно поднимаются по иерархической лестнице. Их почти никогда не принимают всерьез. Чтобы тебя заметили, нужны как-никак ловкость, внешний вид, умение вовремя предстать пред светлые очи начальства. Сначала должны заметить, а потом отметить. Савелий Самсонович предпочитал строевую морскую службу, находил в ней счастье и тянул лямку добросовестно в любой упряжке. У Говоркова дела складывались получше. Ему, как корабельному штабнику, чаще попадали свежие карты в руки. Приходилось быть на виду, отстаивать с предусмотрительной смелостью свои взгляды, за словом в карман не лезть. В новый атомный век он разумно углублялся в перспективные доктрины и находил мужество не бранить тех, кто предвидел будущее флота не в повторе петровских уставов, а применительно к использованию мощи ракетно-ядерного оружия.

– Как же Павел отчаялся на такую вылазку? – завистливо вымолвил Говорков, решивший покончить с неясными служебными делами и вернуться к реальной действительности.

– А почему же он должен растеряться?

– Осторожный кутенок. Горячего зря не хлебнет. Идут! Спи, Савелий.

Первой вошла Ирина, сняла пальто и, погасив свет, разделась. Притворившийся спящим Говорков наблюдал за ней, и похотливые мысли лезли в его моряцкую, начинающую седеть голову. Уж очень привлекательно пестрым показался ему халат Ирины, а лицо удивительно бело, и на нем выделялись яркими пятнышками ресницы и губы. Когда она разувалась, мелькнули ее колени и икры. У Говоркова тело заныло в сладкой истоме.