И Иван Васильевич принялся делиться наболевшими своими делами. Не ладилось с поставками продовольствия. Колхозные обозы охотней направлялись в Симферополь. Слабо развивались подсобные хозяйства и еще труднее – личное огородничество: не было близ города удобной земли, а чем дальше участки, тем больше нужно транспорта. Одно цеплялось за другое…

Чумакову казалось, что председатель забрался на какой-то хлипкий высокий помост и никак не может оттуда самостоятельно спуститься. Такое неравное между ними положение не годилось для делового разговора.

Гаврила Иванович старался как бы свести за руку на землю уставшего к вечеру человека. Чумаков сам нуждался в разумном совете.

– Чего ты хочешь? Знаю твои жилищные условия. Тоже на одном энтузиазме долго не поедешь… Угадал?

– Не совсем, Иван Васильевич…

– Дочка-то – невеста, видел, красавица… – Улыбка светло тронула грубые черты его лица. – Была бы площадь, мужа-морячка привела бы, а так где жить молодым? На подлодке?

– На подлодке нельзя, верно.

– А как ревматизм? На непогоду крутит?.. Барометрическое давление измеряешь косточками да хрящами, Гаврила Иванович?

– Еще помнишь про мой ревматизм?

– Как же не помнить! Декабрьский штурм! Фон Манштейн и его триста тысяч головорезов прут на нас, а ты угадывал, быть ли летной погоде… Помню… Времечко пришло и ушло, теперь война как в тумане. А знаешь, Гаврила, грустно становится. Тогда какое ко мне доверие было, ай-ай! Всем я был правильный, ни одного упрека, осуждающего взгляда. А сейчас небось косят меня за углами, как спелый пырей, а?

– Кто косит, кто копны кладет, – уклончиво ответил Чумаков и сразу же приступил к делу. – Я хочу кое-чем поделиться с тобой, Иван Васильевич… Время у тебя осталось?

– Погоди, позвоню члену Военного совета. Просил приехать… Надо решать вопрос с Панорамой, голову надо Тотлебену отливать – ведь оторвало ее снарядом. Стадион тоже нужен! Беда! Крутишься как лошадь на корде.

Пока Чумаков собирался с мыслями, председатель позвонил адмиралу, условился о встрече с ним и попутно выговорил машины флотской автобазы для подвозки бутового камня.

– Слушаю, Гаврила Иванович. – Председатель положил руки на стол, наклонился к собеседнику.

Чумаков вытащил из кармана тетрадку, разгладил ее ладонью, вздохнул, застенчиво пригляделся к собеседнику.

– Работаю, как сам знаешь, на восстановлении, Иван Васильевич, а дело-то плохо. Переваливаемся на куцых ногах, с одышкой… А чтобы скорее город поставить, нужно нам…

И, увлекшийся своими проектами, Гаврила Иванович, не обращая внимания на заскучавшего председателя, принялся подробно излагать ему планы добычи камня, широкого фронта работ…

– Тогда и ты перестанешь сатанеть, – заключил Чумаков свои выкладки.

Председатель пропустил через губы глубочайший вздох.

– Не то? – спросил Чумаков. – Говори, не обижусь.

– Гаврила Иванович, деньги нужны на это. Деньги. И не из наших двух кошельков, а из государственного кармана. Для таких планов нужно решение правительства. Это сотни миллионов рублей. А так что? Облака вроде и густые, а киселя не наваришь…

– А как же добиться решения?

– Не так просто. Если бы один Севастополь нуждался…

– Все же, как решают там? Кто-то должен доложить?

– Конечно, и мы, и флот по своей линии…

– Докладываете?

– Понемногу. С оглядкой. А больше в своем собственном соку варимся. Еще флотские имеют размах, а мы, гражданские… Да для чего тебе все это нужно?

Чумаков помедлил и тихо сказал:

– Севастополец же я…

Иван Васильевич откинулся в кресле и принялся мечтать вслух о том, какой нужно бы выстроить город, как распланировать, куда выйти с новыми улицами.

– Надо расширяться к Херсонесу. Скажешь, воды там мало, грунт кременистый? Зато просторы какие! А вода и сады вслед человеку придут. Сами не придут – притянем. Когда-то давно шумел Херсонес. Какую торговлю вел, какие виноградники были на древнем Трахейском полуострове! По моему мнению, флотский народ, конечно, должен тут жить, ближе к твоему железному водоплавающему хозяйству, а гражданское строительство надо туда вытягивать. – Председатель медленно встал, прошелся из угла в угол. – Да что выгадывать у пустого закрома? Севастополь в развалках, а мы Херсонес заселяем. Такие уж, видно, все мы, помечтать любим…

– А вот ты меня своими мечтаниями больше убедил, Иван Васильевич, чем докладом о заседаниях.

– Вон как! В чем же я тебя убедил, старина?

Приближался момент, когда надо было высказать свои мысли другому, а как еще он их примет?

Иван Васильевич задержал протянутую ему на прощанье руку, сказал:

– Подожди, Гаврила. А не стыдно нам будет? Скажут там: сами не могли решить. – Иван Васильевич присел в кресло и усадил против себя старого товарища по несчастьям. – Ты не знаешь, а нам приходится частенько слышать упреки оттуда. Каждое новое письмо в Москву – подзатыльник местному руководству. Даже если самое высокое начальство письма не читает, кто-то дотошный ведет им учет, нанизывает как бублики на нитку. Как полная вязка набирается – нас по макушке.

– Неужто и вам попадает? – обрадовался Чумаков.

Его просиявшие глаза развеселили председателя.

– А ты думаешь, у нас сахар? Скажу тебе откровенно: кресло современного руководителя начинено динамитом. Никто не знает, когда бикфордов шнур догорит и кто спичку чиркнет… Я принял сегодня двадцать три индивидуальности, и минимум пятнадцать из них уже строчат на меня письма по восходящему принципу. А это, Гаврила Иванович, бублики, связка, бикфордов шнур.

– Бедные вы люди, а мы-то вам завидуем.

– Напрасно. Не завидуйте. – Иван Васильевич взъерошил куцыми пальцами свой некогда изумительно золотистый чуб, ныне подпаленный по вискам и с затылка белыми огоньками. – А тебе помогут. Есть зацепка – ты старожил, разбомбленный. Теперь бы какую-нибудь писульку от тебя выудить, и мой бюрократический нрав будет полностью удовлетворен.

Гаврила Иванович без лишних фраз, чуточку посапывая в усы, извлек из бокового пиджачного кармана сочиненную бригадой бумажку и протянул председателю.

Тот читал се внимательно, не с пятого на десятое.

– Ты смотри как здорово! – похвалил Иван Васильевич вполне искренне. – Ишь ты, класс гегемон! Умеет! Правильно. Не для тебя, а для меня поддержка на заседании. Впервые такое низовое ходатайство. Никто не вякнет, уверяю. Это, брат, тебе не казенные слова, тут «треугольниками» и печатями не пахнет.

Не ожидал Гаврила Иванович, что так воздействует на председателя простая бумажка, и расчувствовался. Прием затянулся, и за тонкими дверями уже слышались возмущенные голоса остальных из «четверговой сороковки» – так с горьким юмором называли прием по жилищным делам.

Председатель тоже понимал – пора заканчивать беседу. Встал, полуобнял Гаврилу Ивановича.

– Писать пиши, – сказал Иван Васильевич. – только не переходи на личные просьбы. У тебя мысли нужные и помогут нам базироваться в случае чего. И еще уговор: персонально про нас чего-нибудь не накатай… Забудешься в пылу пролетарского гнева. Не к чему… Мы же договорились. Мой голос за тебя…

– Помилую, – пообещал Чумаков с довольной улыбкой и молодцевато удалился, стараясь не замечать полетевших ему вслед упреков заждавшихся сограждан. И тут, как и при последней реплике председателя, Гаврила Иванович снисходил к извечным человеческим слабостям.

Хорошее настроение, солнечный день, сменивший наконец ряд хмурых дней, и свободное время, потраченное Гаврилой Ивановичем с толком, завели его в пивнушку на трамвайном «пятачке». Там бойко торговала известная уже нам буфетчица Тома.

– Как же так, дорогой товарищ? – журила его Тома, наполняя стеклянную кружку жигулевским пивом. – Клавдия сообщает: «Гаврила Иванович теперь Корабелку строит», а я тебя не вижу. Табель-то от Корабелки у меня. Кто туда идет, меня не минет. Разговор есть к вам.

Многозначительно произнесенная последняя фраза насторожила Гаврилу Ивановича – Тома всегда приносила на хвосте недобрые вести.