Вдруг часовой резко обернулся, перекинул рывком с груди на спину автомат, противно захихикал и пошел на Ирену. Кругом стояла жуткая звенящая тишина. Даже лес, казалось, замер в испуге. Ирена попятилась назад, прижав руки к груди, лихорадочно соображала: «Что делать? Кричать? Не поможет. В бараках тоже немцы».
Когда солдат прижал ее к дереву, она процедила сквозь стиснутые зубы:
— Оставь меня в покое! Все равно не дамся!
Но солдат не обратил на эти слова никакого внимания. Она видела в предрассветном сумраке его нетерпеливые белесые глаза, пожелтевшие от табака зубы. Чувствовала на своем лице его частое дыхание. Он уговаривал, требовательно настаивал:
— Не упрямься, Эрна! Поцелуй же меня, малютка! Ну!
Ударить? Он застрелит ее, как собаку, хотя она и «немка». И это рядом с домом! После всего пережитого! Умирать так глупо. Но тут она вспомнила, что у нее в кармане нож. Им хозяйкина сестра Эмма резала свиней… Ирена достала его, когда солдат пытался повалить ее на снег. Шинель у него распахнулась, и Ирена с силой ударила немца в грудь. Нож вошел мягко и легко…
Немец взмахнул руками, захрипел. Его белесые глаза чуть не вылезли из орбит, удивленные, страшные. Он покачнулся и рухнул в снег. Запахло теплой кровью. У Ирены закружилась голова, к горлу подступила тошнота, ее затрясло, словно в лихорадке. Наконец она сообразила, что надо скорее бежать прочь от бараков: могут хватиться часового. Она кинулась в лес, не разбирая дороги, и бежала до тех пор, пока окончательно не выдохлась и не упала на снег. Ей показалось, что ее настигает погоня, что она слышит лай собак. Но подняться и бежать дальше уже не могла. Только медленно подползла к толстому стволу ближайшего дерева и тут же потеряла сознание.
Очнулась, когда в лесу было уже совсем светло. Прислушалась — тишина, лишь где-то далеко-далеко свистел паровоз. Цепляясь руками за неровный ствол дерева, Ирена с трудом поднялась, сделала шаг, другой. И пошла, проваливаясь до колен в сыпучий снег. Пот градом катился по лицу.
Кончился день, самый длинный день в ее жизни. А Ирена все брела, спотыкаясь о торчавшие из-под снега пни и кочки, но упорно, медленно продвигалась вперед.
Прошел еще день и ночь. Кончились Лидзбарские леса. И вот в бледной дымке зимнего утра перед затуманенными от усталости и голода глазами показались, наконец, знакомые силуэты домов. Первыми ее приветствовали старый замок, стрельчатая башня костела и крохотные домики рыбаков над уснувшей подо льдом Дзялдувкой.
Собрав остатки сил, Ирена добрела огородами до дома Граевских. Войти к ним сразу побоялась, пробралась в сарай, легла на сложенные в углу доски и тут же уснула. Разбудил ее скрип отворяемой двери: в сарай вошла пани Граевская. Поеживаясь от холода, — она была в одном платье, — стала набирать в передник дрова. Ирена хотела окликнуть Граевскую, но голос осекся, и она только застонала.
Пани Граевская выронила от испуга дрова, всплеснула руками, глухо вскрикнула:
— О, Езус, Мария, кто это? Сгинь, сгинь, нечистая сила, сгинь! Сгинь!
И несколько раз перекрестилась.
Ирена тихо и счастливо засмеялась. Все случилось так, как она и представляла. Пани Граевская опасливо подошла, узнала ее, но, все еще не веря своим глазам, спросила:
— Неужели и вправду это ты, Ирка?
— Я, пани Граевская, я! Где мои сестры? Живы? — допытывалась Ирена сиплым от простуды и волнения голосом.
— Живы и здоровы, моя кохана! Идем скорее в дом! Ты вся дрожишь…
— Там есть кто-нибудь чужой?
— Да нет же! Только старый и девочки. О, Езус, Мария! Езус, Мария! Вот радость-то…
— Тогда помогите мне подняться.
Ирена не помнила, как они вошли в дом, как ее мыли. Когда открыла глаза, то уже лежала на кровати, а около нее сидел постаревший дядя Костя. Пани Граевская заталкивала в пылающую плиту запачканный кровью полушубок и остатки башмаков.
— Дядя Костя, где Халина и Ядька?
— Очнулась, кохана! — обрадовалась пани Граевская. Подошла, отстранила мужа, села на край кровати и стала рассказывать:
— О, Езус, Мария! Когда тебя угнали, они прибежали к нам ночью, как были, в одних рубашонках, босиком. Морозище был жуткий, но, представь себе, даже не чихнули. Видно, с перепугу. Мы их отогрели, приласкали. Пожили они у нас недельку, потом приехала твоя тетка Марта и увезла их в Буркат. Так что не волнуйся, децко кохане, и быстрее поправляйся, — говорила пани Граевская, припав к Ирене. И, поглядев на мужа, прикрикнула:
— Ну что ты, старый, слезу пускаешь, как малое дитя? Следи лучше за печкой.
И пожаловалась Ирене:
— Совсем старый от рук отбился. Пить стал, с работы его выгнали. Недавно на рынке ввязался в разговор, почему мяса по карточкам не выдают, и как закричит на весь базар: «Откуда быть мясу, если последняя свинья в фольксдейчи записалась!» Как его не забрали, ума не приложу. Видно, фрицы считают, что он совсем свихнулся от пьянства, потому и не трогают…
Ирена улыбнулась.
— А как Юзеф, Леля?
— Они все там. Здоровы.
Под вечер Ирена впала в забытье. Стала бредить. Перепуганный дядя Костя ушел за лекарем, тем самым Зибертом из Перлавки, который уже однажды лечил Ирену. Зиберт осмотрел ее, покачал озабоченно головой и сказал Граевским:
— Мне кажется, у нее воспаление легких. Растирайте ей грудь, спину и ноги денатуратом… Она очень ослабла, но молодая. Надеюсь, выживет…
— О, Езус, Мария! — запричитала тетя Паулина.
— Да, чуть не забыл! — спохватился лекарь, собираясь уже уходить. — Надо бы ей побольше молока с медом. Сможете достать?
— Постараемся. Да вознаградит вас бог, пан доктор, — поклонилась пани Граевская. — Уж вы не говорите о ней никому…
— Не беспокойтесь!
Лекарь ушел, не взяв за свой визит ничего…
Ирена поправлялась медленно. Ей было хорошо у Граевских, но она боялась навлечь на них беду. Если фашисты пронюхают, им всем не сдобровать.
Паулина и дядя Костя, как могли, успокаивали Ирену:
— Не волнуйся! Никто не узнает, что ты у нас. К нам никто не ходит. Да теперь уже и недолго ждать. Пережить бы только эту последнюю зиму.
Что эта зима была последней военной зимой, никто больше не сомневался. Гралевцы уже знали о варшавском восстании, о том, что советские войска вместе с новым Войском Польским с лета стоят в Праге[15] над Вислой и что там идут жестокие бои. А в конце декабря 1944 года Ирене ночью почудился далекий, приглушенный рокот артиллерийских орудий. Осторожно, чтобы не разбудить спящую рядом Регину, она приподнялась на локтях и прислушалась. Да, действительно, была слышна орудийная канонада. От возбуждения Ирена не сомкнула глаз до утра. А утром поделилась своей радостью с Граевскими.
— Пани Паулина, дядя Костя, девочки! Я слышала сегодня ночью грохот канонады. Наши идут!
— О, Езус, Мария! — всплеснула руками пани Граевская. — Неужто и вправду начинается?
— Давно пора. Только не почудилось тебе, дочка? — усомнился дядя Костя.
— Нет, так могут греметь только мощные орудия!
Фашисты чувствовали, что скоро им придется убираться из Гралева, и свирепствовали вовсю. Участились облавы по ночам, грабежи. Ирена понимала, что не имеет права оставаться больше в доме Граевских.
— Дядя Костя, миленький, помогите мне добраться к нашим в Лидзбарские леса или в Буркат, — попросила Ирена.
— Слаба ты еще. Выдержишь ли долгую дорогу? — сомневался Граевский.
— Выдержу! — не унималась Ирена. — Здесь мне нельзя больше оставаться. Регина говорила, что Краузе уже откуда-то узнал о моем побеге. Проклятая Бестек могла прислать в магистрат Гралева бумагу о розыске. Краузе знает, что мы дружили с вами, и каждую минуту может нагрянуть сюда с полицаями. Я не имею права подвергать вас опасности.
— Немцы в последнее время так и рыскают кругом. Малейшее подозрение — и людей волокут в комендатуру. Никого из Гралева не выпускают, кохана. Чуют, холеры, что им скоро конец. Регинка пыталась было пройти незаметно на лыжах в Буркат, но полицаи ее задержали сразу за городом. Так-то, децко кохане! — вздохнула пани Граевская.
