— Еще бы! Ты, как всегда, прав, Бронек, — соглашался пан Граевский. — Вот и скажи об этом на собрании мазурской народной партии. Ты ведь там голова.

— И верно, пан Ольшинский, сказали бы! — поддержали пана Граевского безработные.

— Что ж вы думаете, не говорил? — Отец Ирены горестно вздохнул. — Да я уже не меньше десяти раз объяснял, почему нам необходимо вырваться из-под немецкого влияния и брать пример хотя бы с конгресяков[2]. Ведь мы, мазуры, вместо того, чтобы отстаивать свои национальные права и обычаи, петушимся друг перед дружкой и даже, по примеру некоторых евангеликов, разжигаем неприязнь к конгресякам.

— Конгресяки хитрые, изворотливые, — сказал кто-то. — С ними нам не по пути. Они нас не понимают, потому что им всегда жилось легче, чем нам, мазурам.

— Ну и неправда! — возразил Ольшинский. — Просто они смелее нас и истинные поляки! Они открыто протестуют против того, что наши власти устраивают для немцев и своих магнатов балы в Королевском Дворце в Варшаве, а народ голодает. А мы молчим, терпим и не учитываем, что все наши внутренние распри — быстрая вода на немецкое колесо. Из-за наших разладов немцы нас совсем оттеснили. Чуть ли не все предприятия, учреждения и магазины в их руках. Мы им нужны только как грубая рабочая сила, да и то не всегда.

Пан Граевский дернул отца Ирены за рукав и испуганно зашептал:

— Хватит, Бронек, а то еще подслушают пилсудчики, в конце недели пособия не дадут. Подохнем тогда.

— Не подохнем, Костя, не паникуй! Расшиби их, ясная молния!

Отец Ирены приходил домой озябший, усталый и мрачный. Не раздеваясь, молча ложился на деревянный топчан, стоявший на кухне, отворачивался к стене и делал вид, что спит. Когда же отец приходил с деньгами, то был совсем другим. Хитро прищурив помолодевшие глаза, выкладывал со стуком на буфет два-три серебряных кружочка и говорил матери:

— Вот тебе, Настка, деньги, сбегай в магазин, купи нам чего-нибудь.

— Сейчас, Бронек, — откликалась обрадованная мать. — Сейчас!

Она надевала свою вытертую каракулевую шубу, которую носила уже лет двадцать, и убегала в лавку. Вскоре на столе дымился суп со шкварками, который в шутку называли «Заиграй». «Заиграй» — суп бедняков, им наедались вволю. Иногда, по праздникам, к этому супу добавлялся еще кусочек кровяной колбасы.

Ирена училась в шестом классе, а ее брат Юзеф в четвертом, когда им стали выдавать в школе бесплатные завтраки. На большой перемене разодетые, надушенные дамы, жены чиновников и лавочников, надев повязки с красным крестом, раздавали детям бедняков хлеб со смальцем и сладкий кофе. Ирене и Юзефу было стыдно принимать эту милостыню, но что было делать — им так хотелось есть.

В городе было две школы. Семилетняя, где учились дети бедных и зажиточных, и гимназия — только для богатых. Многих барчуков привозили в школу на бричках, а зимой — на санках. И кучера называли этих барчуков паненками и панычами.

Ирена, слыша это, презрительно усмехалась и, показывая на барчуков, говорила брату:

— Цацы!

— А ты бы не хотела так кататься?

— Нет.

Это была неправда. В душе Ирена завидовала этим паненкам и панычам. Они так хорошо одеты, всегда сыты, на бричках катаются.

Панычи не водились с детьми бедняков. Они презирали их. А как они смеялись над самодельными деревянными башмаками! В особенности Болек Танский, тот Болек, который нравился Ирене. Он орал на весь класс:

— Ой, держите меня, а то упаду! Смотрите, как эта Ольшинская вырядилась! Что за шикарные туфли! А чулки, чулки! Еще лучше! Ну, и дядувка!

Однажды, придя из школы, Ирена спросила отца:

— Тато, скажите, почему Больку Танскому, Целине Маевской, Франеку Гроховскому и Хинцу живется хорошо, а нам плохо? Почему, тато?

— Потому, дочка, что у них деньги, власть. Они нас, Мазуров, за людей не считают, не дают нам работы. Учись, учись, доченька. Мы им докажем, что и мы не лыком шиты.

Отец гладил светлые, тонкие волосы Ирены и вздыхал.

Учеба давалась Ирене легко. Тут уж Болеку было далеко до нее. Ирена часто выручала класс своими толковыми ответами во время визитов инспекторов. Даже ксендз, благосклонный только к детям состоятельных родителей, хвалил Ирену. Одно его настораживало: девочка неохотно молилась и на уроках закона божьего задавала ему такие вопросы, на которые было трудно ответить.

— Вот вы говорите, что бог справедлив и милосерден, — волнуясь, спросила как-то Ирена. — А почему он помогает только богатым? Ведь богатые меньше работают, а едят досыта, много веселятся и красиво одеваются. Мои тато с мамой работают с утра до вечера, а живем мы бедно, впроголодь. Почему? Скажите!

— На все воля божья… Бог знает, что делает. И ему виднее, кто больше достоин его милостей. Тебе этого не понять, ты еще слишком мала. Советую не думать об этом. Молись! Только в молитвах ваше спасение. Бог милостив, он простит твои неразумные слова.

Ксендз поднял глаза на распятие, висевшее между портретами президента Мостицкого и маршала Рыдза-Сьмиглого, потом подошел к парте Ирены, положил на голову девочки пухлую холеную руку и тихо добавил:

— Молись, Ольшинская, молись!

— Не хочу, не буду молиться! — заупрямилась Ирена.

— Опомнись! Не богохульствуй! — Ксендз испуганно перекрестился.

— Буду так говорить! Буду, — не унималась девочка.

— Замолчи сейчас же! Скажи отцу, пусть завтра придет в школу.

— Ему некогда, прошу ксендза, — вмешался Болек Танский. — Он стоит целыми днями у ратуши и мутит безработных. Отец говорит: Ольшинский добивается, чтобы им платили за их жалкую работу столько же, сколько платят немецким специалистам…

— И правильно! — оборвала Болека Ирена. — Мой тато и его друзья ничуть не хуже ваших немецких специалистов. — Потом повернулась к ксендзу и сказала: — Хорошо, тато придет в школу. Только он тоже говорит, что бог не для бедных. Бедным некогда молиться — им надо работать, иначе они пропадут с голоду. Пусть ваш Болек молится! — Ирена неожиданно разрыдалась.

— Вон! Вон из класса, негодница! — Ксендз затопал короткими ногами. Серебряное распятие, висевшее на длинной цепочке на его груди, закачалось при этом, словно маятник от часов.

Ирена рванула из парты тряпичную сумку с книжками и убежала в парк. Домой вернулась к вечеру. На следующий день отец ходил в школу и пришел оттуда сумрачный, расстроенный.

— Зря ты затеяла этот разговор с ксендзом, дочка, — сказал он. — Все равно правды не добьешься, а из школы могут исключить. Бедным везде плохо живется, но твоему духовному наставнику этого не понять. Он нужды не видел! Но ничего, дочка, придет скоро и наш черед, а пока потерпим. Ну, не хмурься! Будет! Садись за уроки.

— Хорошо, тато.

Ирена любила отца. Она считала его самым умным, сильным и справедливым из всех, кого знала. Она любила слушать его рассказы о море, о жарких диковинных странах. В молодости отец служил на флоте и знал много историй из далеких плаваний, о незнакомых землях и людях. Рассказывал отец обычно зимой, когда у него было много свободного времени, и все, кроме матери, занятой на кухне, присаживались к теплой печке. Прислонившись широкой спиной к белым кафельным изразцам, отец неторопливо набивал крепким самосадом трубку, закуривал ее и начинал…

И тихая комната как бы наполнялась плеском океана, дрожала, качалась, словно палуба настоящего корабля. Постепенно океан затихал. Волны становились добрее и вскоре превращались в покорную серебристо-синюю гладь. Чайки кружились, кричали за кормой. Корабль приходил в многолюдный порт…

— Хватит на сегодня, Бронек! — Голос матери всегда неожиданно и жестоко вторгался в сказочный мир. — Ребята, мойтесь, и пора спать!

Через полчаса все спали. Только Ирена продолжала плыть навстречу солнцу. А солнце склонилось к горизонту, обмакнуло свой пылающий край в серебристо-синюю гладь океана, потом растеклось по рваным краям облаков и скрылось. Девочка долго глядела в темноту, все еще слыша глухой и задушевный голос отца. «Вот выучусь, стану учительницей, и буду рассказывать своим ученикам о далеких диковинных странах так же увлекательно, как тато!» — решила, уже засыпая, Ирена.