– Кончил?
Ловатон опустился на стул.
– Ты храбрый человек, Гарабомбо. Ты начал борьбу в Чинче. Я знаю, что ты говорил людям, когда учил их военному делу; но ты идешь неверным путем. Почему ты считаешь, что надо отнять землю?
– Я не знал, дон Хуан, что мы и есть хозяева.
– Хозяин не отнимает.
– Не знал я, дон Хуан.
– Теперь знаешь! Ты убедил жителей Чинче, что землю надо отнять. Нет, не отнять ее надо, а вернуть.
– Закон тоже говорит, что землю надо отнять и отдать индейцам.
– Ты это вбил в голову жителям Чинче. Из-за тебя они затеяли тяжбу. Но ты ошибся – в Перу индейцы дел не выигрывают. Землю надо не отнять, а вернуть!
– Помещики давно ею владеют. Они не отдадут ее, дон Хуан.
– А мы страдаем давно. Мы тоже не уступим.
– Почему же вы ничего не делаете, дон Хуан?
На лице старика обозначились прорытые временем ущелья. Он понизил голос.
– За мною следят день и ночь, Гарабомбо! Власти прознали, что бумаги у нас. Они понимают, что, предъяви мы права, ихнему господству конец. Знают это и помещики. Они набрали людей. Следят за моим домом. Я не могу ходить, куда хочу. У выхода из Янауанки стоят люди. Они меня не выпустят! Гляди!
Он приоткрыл дверь аптеки. В свете луны лоснились лавки и дома на площади. Особняк Монтенегро, ярко освещенный, казался сказочным кораблем.
– Видишь?
Он печально понурил голову.
– По селенью ходить могу, а дальше – схватят. Привязались ко мне. Начальство из кожи лезет, следит. Смотрят, бреюсь ли я меняю ли рубашку. На днях Конверсьон Солидоро сказал мне: «Знаю, ты прячешь права общины. Побереги здоровье! Если эти бумаги уйдут из Янауанки, тебе не жить. Хочешь быть индейцем, дело твое, но мы в общину не вступим. Предъявишь бумаги, умрешь!»
– … Так…
– Совсем замучался…
– Месть, она денег стоит.
– А сколько?
– Тысяч пять, шесть.
– И мне чего-нибудь.
– Перепадет и тебе.
– Это правильно. Дождик идет, все ноги промочат, начальничек.
– Порядочному человеку…
– Я – что, все жена…
– Хе-хе-хе…
– Мне бы хоть какое-нибудь доказательство…
Глава шестая,
где Гарабомбо убеждается, что, в конце концов, не так легко излечиться от недуга
Туман похищал последние звезды. В августе по утрам холодно и темновато. Гарабомбо вздрогнул, вдохнув воздух, но подумал о том, как отличается этот честный холод от лукавого лимского тумана. Он вышел улицей Болоньези; ему хотелось взглянуть на. субпрефектуру, породившую его беды. Он вступил на площадь; городок еще не проснулся. Голубые двери были закрыты. Карлик Ремихио ковылял к колокольне, за ним шли три собаки.
– Ремихио!
Горбун обернулся и заморгал.
– Кто там?
– Не помнишь меня? Я Гарабомбо. Гарабомбо я, братец! Твои друг…
– Кто там? – повторил Ремихио. – Не вижу без очков!
Он пошарил в карманах рубища, испещренного разноцветными заплатами, и вынул очки без стекол. Оправу эту бросил в мусор какой-то выпивший коммивояжер, а он подобрал. Ремихио притворялся, что без очков не видит. Водрузив их на нос, он воскликнул:
– Гарабомбо!
– Как живешь, Ремихио?
Гарабомбо нежно погладил его по головке, по редким волосикам.
– Когда ты приехал, Гарабомбо?
– Вчера.
Карлик нахмурился.
– Почему мне не сообщил?
– Следят за мной, Ремихио.
– Ты из Лимы?
– Из Лимы, дружок.
– Конфет привез?
– Нет.
Ремихио снял очки и двинулся было в путь.
– Лавки откроют, я куплю, Ремихио.
Карлик надел очки. На площади появлялись зябкие пончо.
– Купишь лимонных леденцов, напишу про тебя президенту. Сегодня и напишу. Знаешь, мы с ним кумовья.
– Знаю, – солгал Гарабомбо, – как не знать!
– Вот лавка открылась, у Солидоро-коротышки.
…Зоркий Глаз ощетинился.
– Какое еще доказательство?
Коротышка пробормотал:
– Говорят, вы просто чудотворец. В муху попадете за пятьсот метров, но хозяин мой…
Зоркий Глаз криво улыбнулся.
– Какого тебе рожна?
– Сами знаете их, хозяев. Я что, я человек подневольный!
– Болтун ты, и больше ничего.
– Не сердитесь, начальничек. Прислали меня.
Он пододвинул к нему бутылку. Зоркий Глаз смягчился.
– Собаку видишь?
Черный шелудивый пес скакал по серым скалам.
Зоркий Глаз поднял винтовку. Собака подпрыгнула в воздух.
– Матерь божия!
– Помнишь, я тебе говорил, что и тебе перепадет?
– Помню, начальничек…
– Так вот, катись ко всем свиньям.
– Слушаюсь, начальничек.
– Катись-ка ты…
– Как прикажете…
– Купишь апельсиновых, скажу куму, что тебя, заставляют просвечивать. Это не по закону!
– Спасибо, дружок!
Гарабомбо шел медленно, чтобы не обидеть хромого.
– Bсe расскажу – и как выгоняли, и вещи забирали, и грабили, и били, и стреляли. Все расскажу! И попрошу, чтобы назначили меня префектом.
На письма к власть имущим Ремихио тратил половину времени, другую половину – на барышню Консуэло. Гарабомбо знал, что он возненавидит того, кто усомнится в его дружбе с президентом, с архиепископом или с председателем Верховного суда. Ремихио устал взывать к местным властям и уже несколько месяцев писал прямо наверх. Когда-то он совал свои письма под двери, пользуясь тьмой. Письма были нелепы, но хлопоты они порождали, ибо Ремихио пересказывал там разговоры, разоблачал тайны, открывал то, что многие открыть не хотели. Но с тех пор, как новый начальник почты посоветовал рвать письма, не читая, Янауанка обрела покой, а карлик впал в отчаяние. Теперь он писал наверх и говорил всем: «Надоело мне возиться с мелкой сошкой!»
Леденцы он сосал до наглости жадно.
– Хочешь, генералу про тебя напишу. Ты скажи, Гарабомбо.
Гарабомбо не решился сообщить, что генерал Одриа уже не у власти.
– Собак моих знаешь?
– Нет, дружок.
– Сержант! Судья! Субпрефект! – визгливо крикнул карлик.
Собаки прибежали, виляя хвостом, но Ремихио, скривив рот, издал страшный вой и упал на землю. На губах его выступила пена, глаза закатились. Гарабомбо вынул грязный платок, чтобы засунуть ему между зубов. Шел седьмой час.
– Отче наш, иже еси на небесех… – стал он молиться, не зная, что ему делать, и печально глядя на искаженное лицо.
– Надо к нам его отнести, – сказал дон Крисанто. Он был главным пекарем в «Звезде», единственной здешней булочной. Ремихио говорил, что и он там работает. И впрямь, когда пекари кончали свое дело, он спал в пекарне, на мешках. Донья Янайяко, хозяйка, терпеть его не могла, но пекари защищали, ибо он оказывал им ценнейшие услуги – писал письма. Булочки он продавал в убыток, и донья Янайяко давно бы выгнала его, если бы не знала, что с ним уйдут и пекари, а Других здесь не найти. И она покорилась судьбе. Сейчас она с жалостью и отвращением глядела, как дон Крисанто и Гарабомбо втаскивают его э пекарню.
– Когда его бог приберет?…
В голосе ее было больше надежды, чем жалости.
Гарабомбо взмахнул перед ней шляпой и удалился. Остановился он на углу улицы Уальяга, там, – где начинался спуск к реке, которую называли и Чаупиуарангой, и Уальягой, кто как хотел. Для смиренных она была Чаупиуарангой, а для гордых – Уальягой, бабушкой Амазонки. Гарабомбо звал ее Чаупиауарангой. Молчаливые пончо шли к лавкам. Старик Ловатон открывал аптеку. Гарабомбо на него не глядел. Пусть лучше не знают, что он провел ночь с главой общины! Еще на подходе к этому углу сердце у него екнуло – из-за домов, погоняя навьюченных мулов, вышли Понсьяно Хименес и Одонисьо Кристобаль. Гарабомбо вздрогнул. Оба они были из Чинче, мало того – их обоих освободили потому, что он все взял на себя. Он поспешил к ним, улыбаясь во весь рот. Глаза его сияли радостью встречи, памятью бед, желаньем откровенной беседы.
